На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

До ареста она работала редактором в тогда еще молодом «Детгизе». И наверное, была прекрасным, чутким и тонким редактором, которых не так много на свете.

И видела она на своем веку многое… В cкольких театрах бывала, скольких великих артистов слышала. Но самое замечательное было то, что при всей этой насыщенной жизни оставался у нее жадный интерес ко всему на свете — к большому и малому: к каждой интересной книге, к каждому новому кинофильму, к каждому новому человеку.

Когда, бывало, приходило известие, что нас поведут в зону, в клуб на самодеятельный лагерный концерт, как она радовалась, торопилась, мчалась своей легкой походкой к проходной, чтобы не опоздать — ведь конвой ждать не станет!.. Ни мороз, ни дождь, ни грязь на дороге — ничто не могло ее остановить. Ни тем более добродушное подтрунивание над ее «театральными вкусами».

Да, когда-то она слушала Собинова и Нежданову, Шаляпина и Липковскую — ну и что?..

В любом лагерном концерте она умела уловить блестки подлинного искусства, ну а если уж не было и «блесток», то весело, но беззлобно посмеяться над «потугами с негодными средствами»…

Помню как сейчас ее легкую и стремительную походку! А ведь ей тогда было уже за 50… Длинный овал совсем молодого лица с правильными, но мягкими чертами, без морщин, гладкие, зачесанные на пробор волосы еще без сединки, чуть насмешливые серые глаза, милый грудной голос, любимые словечки, характерные жесты…

«Вот именно!» — часто говорила она и делала какой-то особенный, присущий только ей утвердительный жест ладонью.

Екатерина Михайловна не имела никакой «статьи». Просто член семьи изменника родины — «ЧСИР» и десять лет лагерей, которые она и отсидела «от доски до доски».

Сам «изменник» — академик и член правительства, Оболенский-Осинский, до 17-го года революционер-подпольщик, был расстрелян в 37-м. Заодно с ним и старший сын — первокурсник Военной академии.

Трое младших детей — два мальчика и девочка 11 лет — были помещены в детдом, откуда они раз в месяц аккуратно писали, вероятно под диктовку воспитателей: «…Мы живем хорошо. Учимся отлично. У нас много друзей и товарищей…»

И действительно, детдом, в котором было много детей с похожими биографиями, был отличным, показательным детдомом, где детей обучали даже музыке. А так как эта необыкновенно дружная троица — мальчики были немного старше своей сестры — была и очень способна и действительно училась отлично, то они, несомненно по заслугам, считались «украшением» детдома. В нем они и прожили до окончания школы.

Оба мальчика были приняты в университет, а девочка еще кончала школу… Но тут началась война.

Студентов первых курсов мобилизовали. Младший — тайный любимец Екатерины Михайловны — был убит в первый же месяц войны. О втором ничего не было известно.

Как Екатерина могла еще жить после всего этого? Смеяться и спешить на лагерный концерт?..

Но ведь и она, как все, сначала надеялась, что нет, неправда, вот-вот РАЗБЕРУТСЯ… Потом — «притерпелась», как и все… И пошли год за годом. Столько лет!.. И она, как и все, жила двойной жизнью: «настоящей» — в лагере и прошлой — в сердце… «…Тоска мне выжгла очи…» Нет, она никогда ничего не забывала…

До ареста семья жила в Кремле, чуть ли не в одном коридоре со Сталиным. Имела правительственную дачу в Барвихе, библиотеку в несколько тысяч томов.

Два года всей семьей провели в Берлине, где советским посольством руководил будущий «изменник». Много путешествовали по Европе.

К материальным благам Екатерина была практически равнодушна, и их потеря ее не волновала.

…К тому времени, когда мы встретились и подружились с ней в Мошеве, младший мальчик был уже убит. О старшем ничего не было известно. Девочка, ставшая уже подростком, заканчивала школу.

Екатерина подолгу держала в руках маленькую, неважного качества фотографию. С детского лица, из-под низко подрезанной челки строго и упрямо смотрели серьезные, уже не детские глаза.

— Ах, эта девочка никогда не будет счастлива, — говорила, вздыхая Катерина. Она почти угадала.

VIII. К освобождению не пригодны

Раз в год в Мошево наезжала актировочная комиссия из солидных энкавэдэшных врачей в военных формах, со знаками отличия на погонах. Мы знали заранее, что это — пустая формальность. Актировать у нас следовало бы целиком два корпуса — туберкулезный и дистрофический. Никто из них не мог вернуться в стан «работяг». Но не актировали никого.

И те и другие для «освобождения» уже не годились. Они уже не в состоянии были добраться до дома самостоятельно, а приехать за ними тоже было некому. Да и время же было — военное. Об актировке 58-й статьи вообще никто никогда не слышал.

Но все равно — слухи об актировочной комиссии всегда проникали в больницу раньше самой комиссии, и все — и больные, и медперсонал — начинали волноваться… Парадокс!

Но все же случай актировки — настоящего реального освобождения по болезни — однажды произошел в бытность мою в Мошеве. И еще фантастичней — с заключенным по 58-й статье, правда, с пустяковым 10-м пунктом и отсидевшим почти весь свой «законный» срок.