На острове Буяне

- А вот скажи ты мне, чернец, непутёвому: отчего ваш брат священник смирение несёт туда, где и без того народ всякой мразью опущен? - спросил старик, щурясь от прозвучавшей песни как от сильного света. - Вот, там он строит церкви и униженного утешает: "Терпи, смиряйся, кайся..." Что же он, священник, в цыганском таборе, где дурью торгуют, церковь не строит? Не учит их праведно жить?.. Где дворцы воров стоят - отчего он в той церкви не обличит принародно и не проклянёт их на людях?! Тех, которые при власти?.. Что же он все силы кладёт на то, чтобы страдающего, голодного, смирного ещё смирней, покладистей сделать, а злого и жадного - от смиренья оберегает?..

- Оно и по-моему так выходит, - смущённо поддакнул Кормачов. - В логово нечистое ступай, если ты воин Христов. Тех, кто нечистому служит, учи смирению - у нечистого их души отбивай! Чтобы злодей смирением зло в себе поборол бы. И не нёс бы его больше другим людям, не сеял бы зло вокруг.

- С носителями зла, монах, работать вам надо! - пояснил Зуй, скалясь непримиримо. - А вы всё - лёгкими путями, лёгкими путями. Туда, где и без вас смирения этого - чересчур...

Монах молчал. Он поднял прут и стал чертить им на снегу кресты.

- Да вот, я с вами же! - сказал он вдруг, но смутился. - Простите меня.

Молоко в кружке зашипело, стало подниматься пенкой, хотя растаяло не всё.

- ...Читал я, помню, Евангелие, читал, - заговорил Зуй, отставляя кружку на снег. - А потом сомнения меня одолели. Христианство - оно же придумано, чтоб народ в узде держать. Так? Правильно, с одной стороны. А с другой - всё оно для нашего угнетения придумано. Тебя, христианина, облапошивают, жену твою по-всякому в углах гнут, детей обирают, наркотой накачивают, а ты смиряйся. Это как?

Монах, подсев к костру, подхватил кружку концом рясы и поставил её на угли снова. От кружки запахло прижаренной пенкой.

- Не по чину мне, вопросы сложные разрешать. Не знаю многого, - вздыхал монах. - Разумение слабое имею. Духовный возраст мой не великий.

- А разве не Никола Чудотворец Ария-то ударил?! - со значением поднял палец Кормачов. - Вот то-то и оно: не смирился, а - ударил! Вот где пример! Против зла - восставай. Не давай хода злу! А то ведь съест зло - и тебя самого, и жену, и детей твоих.

Старик кивнул:

- Если зло впускать в дом свой - не правильно это. Не противостоишь Злу - значит, сам пособник зла ты стал! Хоть и молитвенник. Правильно? Или нет?

- А неправый суд, скорый суд, разве не то же зло? - поднял наконец монах голову.

Старик и Зуй отвернулись одновременно.

- Горит, горит село родное... - цедил сквозь зубы Зуй.

Но Кормачов сказал, разволновавшись:

- Я так понимаю, что мир нынче напополам разделился. Или ты со злом шагай в ногу, смиряйся с ним, - или сам обороняйся и ближнего от зла защищай. Сейчас третьего пути не стало... Вот, в библиотеке я чего нашёл? Ведь как у Иоанна-то Златоустого в творении, в слове третьем к верующему отцу...

- Чего нам большие задачи перед собой ставить, братья? Выбрались на волю, радуйтесь!.. На тебе молочка-то, с угольков. Пей, болезный, - монах, придерживая алюминиевую ручку рясой, засуетился возле Кормачова. - Помнишь ли чёрную речку возле сторожки-то вашей, кормачовской? Речка в одном месте пересохла, а мальков там осталося в запруде, в тупичке - видимо невидимо. И ты парнем здоровым был, а я во втором классе учился. Так мы вдвоём рубахой мальков ловили, в таз да в ковш кованый. Помнишь?.. Относили с тобой мальков в воду вольную весь день, до ночи. Ты - тазом таскал, я - ковшом. Да, относили их в воду вольную... Спинки-то у них просвечивали - как стеклянные, у рыбёшек-то крохотных, в вольной воде. Как хрустальные - спинки, аж позвонки видать. А и большие ведь попадались рыбёшки!.. Высохли бы все они, в запруде меленькой заключённые. Вымерли бы, от большой воды в озерке-то в гибельном отрезанные, в гниющем озерке мутном, да. А так... - поплыли! Ожили! Заходили! Да... И вы сейчас заходили. Ожили, значит. Радуйтесь! Радуйтеся...

Старик же, слушавший его внимательно с бревна, сказал, хлопнув ладонью по своим коленям:

- Вот, монахи бы ваши мудрить, вилять перестали да за народ бы пошли. За ними нам двигаться не западло. Они - чёрная масть: воины Христовы.

Монах погрустнел, сел на бревно тоже.

- Многие зовут нас, во всенародный-то подвиг вступать. Как Всесвятый и Праведный Никола чудотворче вступил, - вздохнул он. - Благословения ещё на это нет, а вы уж все зовёте нас, со всех областей торопите.

- Вот-вот! Приказа нет! - засмеялся Зуй. - Как у красных... Ну, ждите, ждите. Те - приказа. Эти - благословения. Сколько там у нас по России за год-то народу мрёт? А?! Горит вся Родина моя...

Край кружки обжигал, и Кормачов ждал, пока она остынет.

- Души теряют по монастырям: те, которые отворачиваются от людского плача, - сказал он, осторожно вдыхая пар. - Мне, много прегрешающему, так кажется. Ну, ничего. Вступят скоро - в подвиг... Это испытание такое монахам, в наше время, положено: кто свою душу сейчас спасает - потеряет её. А кто за други своя пойдёт и на себя плюнет, тот только спасётся.