На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД

– Я признаю, что моя поэма действительно написана с формалистической изощренностью, но в 1936 году на дискуссии о формализме я сам выступил с признанием своих ошибок. Отзыв Лесючевского [2] о моем творчестве считаю клеветническим и требую создания компетентной экспертной комиссии. В конце концов, я, как советский гражданин, по Конституции имею право…

Следственное дело № 43 838 на НЛ. Заболоцкого

– Действие Конституции кончается у нашего порога! [3] Допрос тянулся около ста часов.

«Ошеломленный вопиющей несправедливостью, оглушенный дикой расправой, без пищи и без сна, под непрерывным потоком угроз и издевательств, – вспоминал позднее Заболоцкий, – на четвертые сутки я потерял ясность рассудка, подзабыл свое имя, перестал понимать, что творится вокруг меня, и постепенно пришел в то состояние невменяемости, при котором человек не может отвечать за свои поступки. Помню, что все остатки своих сил духовных я собрал на то, чтобы не подписать лжи, не наклеветать на себя и людей. И под угрозой смерти я не отступал от истины в своих показаниях, пока разум мой хотя в малой степени подчинялся мне».

Его сознание стало затуманиваться. Необычные теплые волны подкатывали от ног к груди. Наплывали рыдания. Он видел на блестящем паркетном полу движение иллюзорных теней. Слышал, как чьи-то голоса выкрикивали из потусторонней тьмы фамилии заключенных: «Табидзе?» – «Я». – «Олейников?» – «Я». – «Мандельштам?» – «Я». – «Тихонов?» – «Я»… Отвлекался от дьявольской переклички укусом пальца.

«И в минуты смертельного изнеможения я не позволял себе клеветы на Тихонова. Как же смели наклеветать на меня те двое? Должно быть, сама смерть смотрела на них, если они, позабыв совесть свою, решились на подлое дело. Но я не виню их. Есть предел силы человеческой».

Для самого Заболоцкого этого предела, видимо, не существовало: нравственное падение было страшнее гибели.

Чекист Кирилл Гейман. Фотография 1930-х годов

Иногда в кабинет заходил начальник отдела Гейман. Кирилл Борисович брезгливо смотрел на обезумевшего от боли поэта и, видя тщетность «интеллектуальных» усилий Лупандина, в конце концов приказал прибегнуть к последнему средству… [4]

«Наконец меня вытолкнули в другую комнату. Оглушенный ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар – в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание».

И все же, и все же:

В этом полумертвом телеЕще жила великая душа. 

После четырех суток непрерывного допроса, избитый, но никого не оклеветавший, он был отправлен в тюремную больницу Института судебной психиатрии. Доктор Келлчевская с медицинской точностью зафиксировала его состояние:

«При поступлении обнаружены довольно обширные кровоподтеки – на левой ягодице, у правого соска, на правом предплечье. Менее крупные и не первой свежести рассеяны у кисти рук, кое-где по телу и у левого глаза. Видимых признаков перелома костей не обнаружено».

Диагноз: острое психическое состояние по типу реакции с перемежающимся сумеречным изменением сознания.

Заболоцкого так больше не допрашивали… [5]. Стало ясно: «нужных» показаний он не даст, на сделку с совестью не пойдет. В час сурового испытания твердый характер уржумского крестьянина раскрылся во всей своей силе.

31 июля 1938 года заместитель начальника Ленинградского управления НКВД А.М. Хатеневер (кстати, выпускник юридического факультета Белорусского университета) подписал на поэта явно несправедливое обвинительное заключение: «входил в состав антисоветской правой организации», «являлся автором антисоветских произведений», «виновным себя не признал, но полностью изобличается показаниями Лившица и Тагер». Через месяц Особое Совещание при НКВД СССР постановило заключить Заболоцкого на пять лет в колымский лагерь.

Где ты, старик, рассказчик мой ночной?Мечтал ли ты о правде трудовойИ верил ли в годину искупленья?

Не знаю я… Ты умер, наг и сир,И над тобою, полные кипенья,Давно шумят иные поколенья,Угрюмый перестраивая мир. 

* * *

Недавно в Ленинграде гостил московский писатель Лев Разгон. Выступая по видеоканалу «Пятое колесо», он сказал, что высшей карой для сталинских преступников было бы опубликование их имен в печати.

Начальник Ленинградского управления НКВД Михаил Иосифович Литвин покончил жизнь самоубийством в конце 1938 года, испугавшись неожиданного вызова в Москву. Он прекрасно знал, чем кончаются подобные вызовы.