На перекрестке цивилизаций

Раскаленный, прокуренный, переполненный автобус наш летел сквозь коричневую мглу поднявшейся бури. Она изредка прерывалась, очевидно, специально, чтобы подразнить нас широкой стальной лентой текущей параллельно дороге реки. Это был Евфрат.

Евфрат я увидел первый раз за несколько лет до своей командировки в Сирию. Наш самолет летел тогда из Кабула в Прагу, я сидел у иллюминатора и любовался золотистым маревом, клубящимся под нами в десятикилометровой глубине. Его однообразие было нарушено лишь единый раз до того, как показалось Средиземное море. Черная, почти прямая полоса рассекала раскаленную сковородку пустыни. Мой сосед — средних лет араб, пребывавший до этого в дремотном состоянии, встряхнулся, привстал с кресла, чтобы получше видеть, и произнес торжественно, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Аль-Фурат!

Очевидно, я вел бы себя примерно так же, если бы в компании иностранцев пересекал Волгу.

Таким и запомнился мне Евфрат. Черная мощная река среди разогретых до желтого каления песков.

Сейчас, вблизи, он произвел на меня совершенно иное впечатление. Не особенно широкий поток (примерно как Москва-река в районе Крымского моста) петлял среди пологих берегов, возделанных в основном под хлопчатник. Кое-где еще продолжался сбор урожая. Река то приближалась, то удалялась, непрерывно меняя свой цвет в зависимости от клубящейся за окнами пыли. Иногда она распадалась на рукава, образуя большие, плоские острова, иногда круто поворачивала. И по крутизне берега в этих местах можно было догадаться о стремительности ее течения.

В Дейр-эз-Зор мы приехали уже на закате дня. Как это ни странно, он действительно показался мне из-за обилия зелени райским уголком. Впрочем, после дороги, которую кроме как адовой не назовешь, любое пристанище покажется раем. Нас ждали срочные дела, и разглядывать город времени не оставалось. Когда мы освободились, был уже поздний вечер. Город мог бы показаться совсем безлюдным, если бы не щедрое сияние окон кофеен. Эти кофейни представляют собой своеобразные клубы и очень типичны для всех сирийских городов. В такой кофейне, заплатив пол-лиры, вы можете находиться сколько угодно, забавляясь игрой в нарды, шашки, карты или просто наслаждаясь беседой с друзьями. Здесь проводит свой досуг мужская половина. Характерная особенность таких кофеен — отсутствие буфета и широкие окна, позволяющие посетителям обозревать улицу, а прохожим созерцать посетителей. Желающие выпить кофе, чаю, воды, могут заказать их в соседней лавочке или харчевне. Раньше непременной деталью кофейни был также профессиональный рассказчик. Рассказывали сказки из «1001 ночи». Имели успех и рассказы о деяниях победоносного султана Бейбарса, в которых самодержавный жестокий деспот изображался строгим, но справедливым отцом народа.

Однако особой популярностью среди слушателей пользовалась «Повесть про Антара» — наивные, бесконечные повествования об удивительных приключениях легендарного народного героя Антара.

Когда события повести были особенно захватывающими, а рассказчик от усталости не мог шевелить языком, его не отпускали, а укладывали на часок тут же в кофейне спать, потом будили и требовали продолжения. Сейчас этих повествователей вытеснил транзистор и телевизор.

Мы шли ночным, пустынным Дейр-эз-Зором. Город жил своей жизнью. Она сильно отличалась от столичной. Если в Дамаске в это время ревут моторы автомобилей, кругом — огни, центральные улицы запружены прохожими, то здесь, в Дейр-эз-Зоре, мы были чуть ли не единственными людьми на улицах. Лишь когда мы проходили мимо кофеен, до нас долетали обрывки разговоров, смех.

Пока ночной дежурный по гостинице вписывал наши имена в регистрационную книгу, мы разглядывали странную статуэтку, установленную на денежном сейфе. Поначалу она показалась мне гипсовой копией изображения какого-то египетского фараона, но, потрогав ее, я убедился в своей ошибке. Это был твердый, прочный камень. Скульптура изображала обнаженного мужчину. Он сидел в просторном квадратном кресле. Его выпрямленный корпус, развернутые плечи и приподнятая голова выражали высокомерие, а устремленный вперед взгляд и сжатые губы — волю. Было в его бритом, скуластом лице что-то монгольское, но еще больше он напоминал фигурки, виденные мною на выставке мексиканского древнего искусства. По моей просьбе дежурный переставил статуэтку на стол. Я заметил, как он напрягся, снимая ее с сейфа. Я приподнял скульптуру. Она весила килограммов десять при ориентировочном объеме 30 X 30 X 35 сантиметров. Это был белый, чуть в желтизну, гладкий камень, но не мрамор.

— Кто это? — спросил я через спутника у дежурного.

— Древний повелитель.

— Откуда же такая интересная вещица?

— Из Мари.

— Сами выкопали?

— Нет. Купили у бедуинов.

— И дорого заплатили?

— Две тысячи лир.