На пиру богов

Беженец

. Я не хочу, поверьте, ничего запутывать и договорю свою мысль с полной откровенностью, поставив все точки над i. Когда говорится о Католичестве, то разумеется, с одной стороны, догматическое учение определенного содержания, а с другой – известная жизненная сила. Разумеется, одно не отделимо от другого, и вера, учение есть первооснова жизни. Поэтому, прежде всего, можно разделять или не разделять католических догматов, в частности отвергаемых греко-российским Православием. Я их ранее отвергал

вместе со всею своей Церковью. Теперь, в результате духовной и умственной работы, я убедился, что догматы Католичества истинны и, в частности, Дух Святой, согласно древнейшему церковному Преданию, исходит от Отца и Сына, а Римский Папа есть наместник Петра, самим Христом установленный глава Церкви, поэтому повиноваться ему и искать с ним связи есть долг моей религиозной совести. И я вижу, что эта вера есть не измена Православию, но древняя правда Православия, извращенная человеческими страстями, в частности византийской гордостью и братоубийственным расколом (как видите, получается полная противоположность Хомякову). Но вместе с этим догматическим прозрением, которое связывает мою религиозную совесть, каково бы ни было там все историческое Католичество, я стал в совершенно новом свете видеть и понимать русскую историю и, в частности, идею Третьего Рима. Здесь, разумеется, надо вслушиваться в «откровение в грозе и буре», внимать, что говорят громы истории. Я скажу вам в двух словах, в короткой схеме, что я постиг. «Россы» были диким и страшным, жестоким и развратным, пьяным и грубым народом, от нашествия которого трепетала Византия не меньше, чем мы от татар. Конечно, народ этот был даровит от природы, но имел мутную и нечистую кровь, причем находился в варварском состоянии. Он не мог из себя реализовать начатки государственности, к которой вообще был способен, как показывает история, без помощи иноплеменников-варягов. Позже всех других (будущих) «европейских» народов приняла Россия святое крещение, в «одиннадцатый» час, по выражению историка Голубинского. Никакого выбора веры, который сочинила несвободная легенда, разумеется, быть не могло, вопрос решила данная политическая конъюнктура, с точки зрения церковно-исторической – случайность: географическое соседство, торговля, связи, политические интересы, хотя, разумеется, здесь мы должны смиренно видеть перст Божий. Но только, приняв христианство от греков, Русь попала в область греческого влияния и восточного обряда, что во многом, конечно, предопределило и тон религиозной и даже культурной жизни. У нас много и охотно говорят об иге латинства, а не замечают духовной кабалы, в которую мы попали от Византии. Однако Церковь не была еще разделена и, как явствует из немногих сохранившихся исторических следов, Русь была совершенно открыта Западу и не находилась в разрыве с Римом, хотя и не была в живом общении. Жизненный вопрос об отношении Восточной и Западной Церквей и о догматических спорах так же не снился новообращенным россам, как он не снится и малым детям. А между тем в это время все сильнее разгоралось пламя вражды Греческой Церкви к Риму, и формальным разрывом 1054 года и открывается эпоха интересных и значительных догматических споров между обеими Церквами на протяжении XI–XVI веков. Ее мы, разумеется, проспали, но стали отравляться, через посредство нашего греческого епископата, разными выдумками и предубеждениями против Западной Церкви, у которой находили десятки вин, причем догматические различия изыскивались рядом со всяким вздором. Мы, конечно, ничего

в этом не понимали, но повторяли за учителями, и так воспитывалось наше собственное православное сознание. Вопросы об основных догматах – о Папе и о Духе Святом – даже не всплывают в русском сознании. Лишь грек Максим Грек в своих памфлетах (значит, в XVI веке), повторяющих обычные греческие выводы на эту тему, пытался просветить наших предков. А уровень нашего собственного догматического сознания определяется тем, что святитель Иона, занявший митрополичий престол непосредственно после Исидора и Флорентийской унии, в своем увещании киевской пастве, пишет так: <«…> осьмому великому збору вселенныя никакоже

святая правила быти не повелевают и с проклятием отрицают». Этот фантастический догмат означает «не нами положено <…> так во веки веков». Последствия злого дела Михаила Керуллария для нашей родины были неисчислимы. Все эти предрассудки и инсинуации, которые насаждались у нас греками, были приняты нами с тупым и невежественным фанатизмом, который навсегда составил необходимый ингредиент нашего греко-российства. Весь тот темный фанатизм, который в позднейшем расколе направился на никонианство, здесь направился в отношении к Католичеству, и греческие списки католических вин составили ходячую мудрость наших начетчиков и проповедников как раз в то время, когда на Западе воздвигались светильники: Данте, Фома Аквинский и другие великие схоласты… А мы коснели в доморощенном греко-российстве, которое каменной стеной отделило нас от Запада, обрекло на культурное и историческое одиночество, ибо греки навсегда остались для нас чужими, корыстными, надменными опекунами, да и все равно ничем не могли помочь, потому что сами находились в состоянии исторического маразма. А тут случилось еще татарское нашествие, которое продержало нас столетие в состоянии паралича и развратов и отравило нашу жизнь татарщиной… Боже мой, как все иначе могло бы сложиться в нашей истории, если бы мы сразу зажили общей жизнью со всем западным христианским миром, и татарщину одолели бы совсем иначе… Но, значит, такова была о нас воля Божия и такова наша историческая трагедия. Тем не менее христианство мы приняли, хотя и внешне и поверхностно, но горячо, и оно явило себя у нас и как историческая культурно-созидательная сила. Наша государственность и культура стали строиться около Церкви, в ней имея духовную опору. И Церковь, Поместная Греко-российская, дала то, что она имела, то есть ту энергию, которая присуща христианству, даже заключенному во временную и местную скорлупу. Однако все больше и больше давала себя чувствовать и скорлупа. Государственность строилась на Церкви, но и Церковь все в большей мере становилась государственной, неся вериги этой государственности, и создавалось то основное противоречие русской истории, которое до конца вскрывается только теперь, на наших глазах. Итак, первый русский кризис был в XI веке, когда в Византии состоялся разрыв с Римом. Русь сделалась пассивной жертвой этого кризиса, и в результате получилась отсталость и варваризация, усиленная с татарским игом. Однако стихийная мощь, выражающаяся в количественных размерах русского народа, и государственный инстинкт влекли нас к объединению – возникает Московское царство. И как раз на рубеже московского периода русской истории наступает новый кризис в русской истории, как будто открывается новая возможность исторического развития, происходит Флорентийская уния, и в Москву прибывает легат Папы митрополит Исидор. Если бы русский народ отнесся к унии иначе, чем состарившаяся греческая чернь, если бы уния у нас восторжествовала, насколько по-иному сложилась бы дальнейшая русская история: мы освободились бы от своего душного терема и московитского варварства, стала бы невозможна московская история в том виде, как она совершалась, сделался бы невозможным и Иван Грозный и весь этот азиатский деспотизм, растоптавший самые ростки церковной свободы и превративший Церковь в одну из царских регалий! Не было бы чудовищного грехопадения цезарепапизма, не было бы московщины и раскола, а стало быть, ненужен и невозможен стал бы Петр Великий со своим протестантизмом, интеллигентщиной, большевизмом, не было бы неизлечимой раны духовного разрыва в народе, и весь ход истории не утерял бы органического характера и не сделался бы рядом непрерывных революций и катастроф… Поистине, в руках Василия Темного (недаром его так заклеймила история, ибо поистине в темноте своей не ведал, что творил), арестовавшего Исидора, тогда находилось будущее русского народа, но и он роковым образом сделался жертвой векового предрассудка. И тогда относительно русской истории были начертаны: мене, текел. Злоключением и изгнанием Исидора была предрешена московщина и петербургщина, вместе с новой, теперешней, московщиной. Началась оргия московского самодержавия и греховный бред Третьего Рима. Византия была взята под подозрение относительно чистоты своего Православия после Флоренции и еще больше после своего падения, Москва осознала себя единственным в мире центром Православия и, стало быть, Третьим Римом, а русский царь – миродержцем в качестве хранителя Православия: смесь древнего Навуходоносора и грядущего Антихриста, если бы это не было так невежественно и варварски наивно, если бы это не было бы, по существу, такими же бреднями, как наши московские славянофильские разговоры. Таким образом, раскол перешел вовнутрь, болезнь застарела. Поместная Русская Церковь окончательно вообразила себя Вселенскою, и русский народ, устами своих книжников, представителей богословской мысли, тем самым осознал себя народным мессией. Это лжемессианство, этот рецидив иудаизма в христианстве не мог и не должен был пройти безнаказанно, и он наказан был, соответственно нашему общему культурному и церковному уровню, расколом: схизма родит схизму; у древнего русского Православия явился соперник – еще более древнее Православие – скучная сказка про белого бычка. Но жизненная ложь всего этого мракобесия давала себя чувствовать. Нормального, мирного исхода уже не было, возможно было только насильнически, революцией покончить с этим Третьим Римом, и это сделал Петр, пробивший окно в Европу, но это окно выходило только на… рынок. И началась «петербургская эпоха» русской истории, в которой правда задания причудливо сплетена с неправдой исполнения. Нужно осознать всю неизбежность, а потому и всю жизненную правду дела Петрова, но нельзя не признать, что это дело пришло для русской истории слишком поздно, чтобы ее вывести из тупика трагического характера, поставить ее на спокойные рельсы нормального развития. Слишком поздно… Началась революция, то есть перестройка жизни на иных, принципиально новых началах светского, утилитарного и, в сущности, интернационального строительства. Церковь, если была порабощена в Московии, теперь стала играть жалкую роль «ведомства»: все отрицательные стороны Третьего Рима – царский деспотизм в делах Церкви, ее национальная ограниченность – удержались. Но церковная свобода и достоинство навсегда остались недосягаемым идеалом. Одним словом, русская история пришла в тупик, и этот тупик есть греко-российское Православие. И выйти из него возможно только переродившись духовно, то есть совершивши метанойя – принеся богословское покаяние.