На пути Орды

– Там!!! – Оглобля узнал голос Глухаря, действительно довольно глуховатого мужика.

– Татары, татары… – снова на разные голоса…

Тот же незнакомый русский голос, что кричал на Глухаря, расспрашивая про ценности, вдруг зычно и строго крикнул что-то по-татарски – гортанно, истошно, – явно отдавая приказ своим.

Опять тишина непонятного оцепенения… На свете нет ничего ужаснее страха ожидания неизбежного.

Дверь в сарай медленно заскрипела, открываясь. В дверном проеме нарисовалась фигура огромного татарина с каким-то незнакомым оружием на правом плече – деревянная рукоять, сразу бросающаяся в глаза своей сказочной, совершенно нереальной гладкостью, и стальное, сияющее, вспыхивающее на солнце полукруглое лезвие на конце…

Оглобля, никогда не видавший спецназовских саперных лопат, совершенно не похожих на привычные ему лопаты XIII века, от ужаса сжался в комок, приняв лопаты за холодное оружие: наверно, вот этим самым татары и рубят ключниц и русских завхозов…

– Не погуби!! – Оглобля столь ретиво бросился в ноги татарину, что тот от неожиданности даже отступил…

– Не бей, стой! Все покажу, все отдам! – Оглобля, распростершись ниц, пополз к татарину, пытаясь поцеловать ему голеностоп. – Рабом буду, не погуби! Ноги мыть, воду пить! Верней собаки буду!… С одной миски есть…

Оглобля полз за отступающим в недоумении татарином и выполз наконец на свет божий…

Татарин, отступавший с десятью лопатами на плече, полностью перестал ориентироваться в ситуации: справа от него маячил Аверьянов, готовый быстро и сурово наставить любого из них на путь истинный, слева высился берестихинский кузнец Глухарь – под два метра ростом и косая сажень в плечах, сзади «княжеский сын», войдя в раж, беспрепятственно пел в полный голос о своих чувствах откровенно сексуального характера, спереди седой и толстый русский старик пытался облобызать его грязные сапоги…

Ведь бред, такого не бывает!

Ордынец даже представить себе не мог, что потребуется еще триста лет татаро-монгольского ига, чтобы его далекие потомки врубились наконец-то в окружающую их обстановку, – да и то только слившись с ней, утонув вместе со своими калошами, кумысом и малахаями в ее березо-ситцевых глубинах. Но это придет через триста лет. А сейчас татарин не понимал ничего, ощущая себя в каком-то заколдованном царстве.

В отличие от несчастного ордынца, народ берестихинский, безмолствующий вокруг, понимал, увы, все – от корки до корки…

– Коня мыть буду! …Собак мыть буду… – продолжал гундеть Оглобля, ничего не замечая.

– А наших собак будешь мыть? – насмешливо спросил Шило, опираясь на плечо своего закадычного друга Жбана…

Оглобля поднял голову и выпучил глаза, постепенно стал осознавать весь ужас своего положения.

– Он-то мыть будет! – кивнул Жбан, отвечая на вопрос Шила. – Только собака моя брезгливая…

Народ стал улыбаться, отпустило слегка…

– Да я… да видишь… – Оглобля, вставая, пытался объяснить. – С утра же тут, в темноте, считаю, считаю… Отколь ж мне знать, что вы татар пымали? Я думал, он мене рубить пришел… Сейчас обману его, думаю…

– На брюхе если – враз обманешь… – язвительно кивнул Шило.

– Да он ж зарубить грозился!

– Это – лопата, – вмешался Коля. – Копать…

Сняв одну лопату с плеча татарина, Коля показал… Обведя взглядом наблюдающих, Коля почувствовал безмерное удивление толпы вперемешку с плохо скрываемым восхищением… Больше всех обалдел Оглобля.

– Этим копать? – он почтительно взял саперную лопату на обе руки, как принимают младенцев после крещения. Поняв, что у него в руках простая лопата, Оглобля восхитился ею, как произведением искусства. – Этим – копа-а-ать?

– Ну не руками ж?!

Почему-то именно восхищение Оглобли произвело на Аверьянова особенно убеждающее впечатление. Он уже совершенно не сомневался, что его, затащив, выкинули где-то в далеком прошлом. Однако, увидев, как Оглобля обрадовался саперной лопате, ее гладкой, выточенной на токарном станке и отшлифованной ручке, ее отполированному до зеркального блеска титановому штыку, Николай почувствовал, как что-то внутри его оборвалось, смялось под натиском этой сценки, ничего, в сущности, не значившей для ума, но предельно убедительной для сердца!

Однако поверить в перенос по времени было настолько страшно, вернее тревожно, что Николай решил сопротивляться до конца:

– Телефон у вас где?

– Чего?

– Телефон! У меня сотка не оплачена! И ноль-один, ноль-два, ноль-три не берет, аккумулятор – сел… Есть у вас сотки-то, – ну, у кого-нибудь?

В душе уже не теплилась вера в то, что кто-то скажет нечто вроде «нам ретранслятор в нашей дыре только на будущий год поставить обещали», он просто как бы выполнял формальность….

– Какие сотки? – изумился Глухарь. – Лето еще не началось! Откуда ж в ульях соткам быть?!

– Ну полный дурдом! – не сдержался Аверьянов, отворачиваясь в сторону от народа, – как-то неудобно было смотреть в глаза этим искренним, простым как дети, но беспредельно диким, темным людям. Внезапно он почувствовал, как кто-то осторожно взял его за лацкан…

Петровна, немного щурясь, с восхищением рассматривала строчку.