На пути в Бабадаг

Да, моя Европа населена животными. Крупные, вымазанные грязью свиньи на обочине где-нибудь между Тисаёршем и Надьиваном, собаки у столиков бухарестского кафе, буйволы в Решинари, предоставленные самим себе лошади в Черной-Горе. Я просыпаюсь в пять утра и слышу бренчание овечьих колокольчиков. Идет дождь и мычание коров звучит приглушенно, плоско, не отзывается эхом. Как-то я спросил одну женщину, зачем ей в хозяйстве столько коров, ведь молоко никто не покупает. «Как это зачем? — ответила она, словно не поняла вопрос. — Кого-то ведь надо держать». Ей и в голову не приходило просто взять и оборвать архаическую связь между миром человеческим и животным. «Что мы за люди, если не имеем животных». Примерно такова была суть ее ответа, воплощавшего страх рода людского перед одиночеством. Скот — недостающее звено, соединяющее нас с прочим миром. Мы разводим и пожираем наших предков. Здесь это видно наглядно. Так же наглядно, как в Бая-Маре, среди развалин индустриального мира, который просуществовал всего сотню лет, и даже восстанови его кто-нибудь, саморазрушение заложено в его природе. Машины сродни зомби. Они питаются нашим вожделением к вещам, жадностью и стремлением к земному бессмертию. Они существуют ровно столько, сколько мы в них нуждаемся. Стоит отвести глаза в сторону — и они моментально начинают разлагаться, дохнуть и рассыпаться, точно обескровленные вампиры. Лишь изредка некоторые из них удостаиваются милости покойной старости. Вроде этого парома в Тисатардошем: скрипучая деревянная платформа, которую приводил в движение маленький мотор, пересекала зеленое русло Тисы медленно и словно бы нехотя. На обоих берегах росли лоза и тополя. Ни одного здания, кроме жестяного барака, где подавали грушевую палинку и крепкий кофе. От зноя из глубины реки поднимался рыбий и илистый запах. Ниже по течению стоял по брюхо в воде черно-белый скот. В медовом сиянии солнца движения и звуки замирали. Серое суденышко в этом свете напоминало высохший листок, принесенный из какой-то далекой осени. Механик был не менее древний. В тысячный раз он всматривался в эти виды, в зеленоватую зеркальную картину реки. Мотор стрекотал, распространяя запах бензина, и сливался с пейзажем. Казалось, он был здесь всегда. Когда наступали осенние холода, старик, наверное, грелся в его тепле. Во время простоев, когда ни на этом, ни на том берегу не находилось желающих переправиться, паромщик, вероятно, ухаживал за ним, следил, протирал бурый корпус, проверял, не подтекает ли топливо и масло. Полагаю, они оба чувствовали себя чуть одиноко в этом бесконечном странствии, которое не отдаляло и не приближало их к чему бы то ни было. Они были подобны маятнику, раскачивающемуся поперек времени.

А назавтра мне следовало быть в Бая-Маре, которое раньше носило имя Надьбанья. Я собирался идти по следу минувшего, искать это неизбывное «некогда», что заменяет в моих краях настоящее, поскольку «завтра», в сущности, никогда не наступает, оно задерживается в дальних странах, прельщенное их обаянием, подкупленное, а может, попросту выбившись из сил. То, чему суждено случиться, никогда сюда не добирается, изнашиваясь где-то по дороге, и замирает, точно свет далекого фонаря. Здесь царит вечный закат и дети рождаются усталыми. В косом свете поздней осени жесты и тела людей тем отчетливее, чем меньше значат. Мужчины стоят на перекрестках, вглядываясь в пустоту дня. Сплевывают на тротуар и курят папиросы. Это настоящее. Таковы город Сабинов, город Горлице, Гёнц, Карансебеш — все знаменитое Междуморье[34]

от Черного моря до Балтики. Они стоят и пересчитывают оставшиеся в пачках папиросы и мелочь в карманах. Время приходит издалека и напоминает чужой воздух, которым уже кто-то подышал.

Цара Секуилор, Секейфёльд, Секлерланд

На сей раз мне пришлось подклеить мою старую карту пластырем. Она протерлась и потрескалась от постоянного складывания и раскладывания на ветру, на коленях, на капоте машины. Я купил ее когда-то в Меркуря-Чуке, в ста пятидесяти километрах к востоку отсюда. Здесь никаких карт не купишь, хотя земля между Заксенбахом, Мадярчергедом и Рошия-де-Секашем — словно воплощение архаической географии. Голое, безлесное и волнистое пространство. Холмы оседают под собственной тяжестью. Придавленные огромным небом. Овечьи стада почти сливаются с монотонной беспредельностью пейзажа. Животные имеют цвет выжженных солнцем трав.