На пути в Итаку

Он зашел в кафе на площади и попробовал, сидя перед окном, описать пейзаж снаружи, но после первых же записанных фраз понял, что занятие это бессмысленное. Этот текст лишен сюжета. Сюжетом могут быть только твои взаимоотношения с тем, что ты сейчас переживаешь. Ну а то, что рождает эти переживания, ну, скажем, пейзаж за окном — неподъемно для слова. Твоего, по крайней мере.

И бросив писать свой очередной экзерсис, он начал про другое и продолжил это вечером в поезде, который вез его в Варшаву: он записывал про отца в Польше 1944 года.

Отец (из блокнота)

«…Вот это, до которого я никак не могу дотянуться в слове, «ощущение польского» почему-то постоянно вызывает в памяти отца и его рассказы про Польшу. Отцовские рассказы были про другую Польшу, они ничего мне сейчас как бы и не объясняют, и тем не менее я здесь не в полном одиночестве.

Да нет, я думаю, все просто.

Во-первых, само слово «Польша» впервые я услышал от отца. Он произносил его, вспоминая — очень редко — про войну. Авиационный полк, в котором отец служил техником, в 1944 году стоял в Польше.

Ну а во-вторых — сам отец.

Крестьянин из приграничной с Китаем деревни в Приморском крае, заселенной украинскими переселенцами. Молодой колхозник, ученик ФЗУ во Владивостоке, столяр на паровозоремонтном заводе в Уссурийске, восемь лет — солдат, потом — шахтер, мастер-строитель, осмотрщик вагонов в Малоярославце.

Европа для отца была совсем другой. Он не был там человеком, изживающим некий комплекс советского на Западе, особенно тяжкий как раз в отношении Польши, нет, он пришел сюда, чувствуя себя освободителем. И имел тогда на это право. Он ловил на себе восхищенные взгляды девушек — а отец был красив и в старости. У него не было, как я понимаю, проблем даже с языком — западнославянская языковая основа сидела у него в крови. (Да и я, выраставший возле своих украинских дедушки и бабушки, помню, как в первом классе учительница уссурийской школы говорила: «Костырко, скажи, что за окном на небе?.. Нет, неправильно. Нужно говорить не "хмара", а "туча". Повтори: туча»). По-польски отец вряд ли говорил, но понимал язык уж точно лучше меня. Потомок украинских крестьян, на поляков он смотрел как на соседей из не слишком удаленных деревень.

Он мог подшучивать над поляками: «Про уборную спрашиваешь, а тебе не дослушав: "Ниц, нема! Вшистко герман забрав"». Но и не уважать поляков он не мог: «Они обсаживают свои дороги фруктовыми деревьями, — говорил мне он с не утихшим и через сорок лет изумлением. — Не в саду или огороде, заметь. То есть не только для себя. У них, получается, вся страна как один двор. А ведь как насучили: на Западе каждый — враг друг другу. Потому что у них капиталистический строй. Потому что у них — каждый сам по себе. Но, вот видишь, они еще и — страна. Их же никто сверху не заставлял сажать яблони и груши вдоль дорог. Их никто не пропагандировал. Они сами так делали. Как будто так надо. Как будто так нормально. А оно и нормально, если подумать. Едешь по дороге, ни в ту, ни в другую сторону никакого жилья на несколько километров, а вокруг тебя яблоки и груши на деревьях. Это как?.. Ну и самогонка у них была у каждого своя. Из тех же груш гнали. Вот это я понимаю, человеческое общежитие».

И там же в Польше был у отца один из самых важных для него политико-экономических разговоров. Отец ездил из своей части на дальний склад и на обратном пути на полдороге сломалась машина. Отец оставил машину с шофером и пошел ловить попутку. Был вечер, начало весны. «А обут я был, — рассказывал отец, — в валенки. Ноги промочил. Машин не было. Шел и шел по пустой дороге. Где-то надо было заночевать и просушиться. А тут — хутор в стороне от дороги. И я пошел туда».

Во дворе его встретил пан. Выслушал и пригласил в дом. Поляк этот уже пожилой был, служил когда-то в русской армии и говорил по-русски. Хозяйка приготовила ужин, накрыла на стол, пан достал бутылку самогона. И вот тогда заговорили.

Начали с ерунды, которая, кстати, тоже не отпускала отца до старости, — пан сказал: неправильно вы пьете водку. Не нужно пить ее стаканом. Пей понемногу, глотками. Хмель и радость будут такими же и будут долго, но мутить не будет, голова болеть утром не будет — не будет никакого вреда для здоровья. Я тогда дурной был, говорил отец, я слушал и про себя посмеивался: ну да, конечно, поляки еще будут учить его, как надо пить. А вот сейчас бы не смеялся.