На руинах «Колдовства»

— Я слышала странную историю. Примерно такую: сын тети Анжелы не был ее ребенком, его родителями были маркиз и служанка-окторонка. И… — Голос Симоны задрожал. Она хотела, чтобы мать рассмеялась и пожала плечами, сказала что-то беспечное, вроде «Ты знаешь, дорогая, как слуги любят сплетничать», но выражение лица Мелодии не изменилось. Только показалось, что она окаменела. — И… он был не случайно застрелен, а убит, потому что потребовал наследство… и… — Симона не смогла выговорить «и вас».

Мелодия закрыла глаза. Румянец совсем исчез с ее лица. В наступившей тишине тиканье высоких часов в салоне казалось громким, как стук сердца Симоны.

Мелодия вспомнила прошлое, не Жана-Филиппа и то трагическое время, а Терезу, свою вторую дочь, двенадцатилетнюю маленькую чаровницу, ее копию в том возрасте. Если бы Тереза не умерла от желтой лихорадки, то стала бы необыкновенной красавицей. Все общество Нового Орлеана лежало бы у ее ног. Она смогла бы выбирать из самых подходящих юных креолов. Сейчас она уже была бы, наверное, матерью, еще прекрасной, с несколькими очаровательными детьми.

Теперь ее второй дочерью была эта женщина, родившаяся через шесть лет после Алекса, не меньшая красавица. Она очаровательно флиртовала с многочисленными поклонниками, но отклоняла все предложения руки и сердца, предпочитая мужчинам лошадей. Она скакала верхом, как будто за нею гнались все дьяволы ада. Теперь она собиралась вынести приговор своей матери.

Мелодия глубоко вздохнула:

— Я знала, что ты когда-нибудь услышишь. Я бы рассказала тебе перед свадьбой, дорогая… — Она увидела страх в лице Симоны. — О нет, не смешанная кровь… не это. Но я знала, что слухи о другой ветви семьи Роже в конце концов достигнут твоих ушей, я просто откладывала правдивый рассказ о моем кузене, — сказала мать, а про себя подумала: «Потому что я не понимаю тебя, дорогая Симона, дитя, подкинутое мне эльфами взамен похищенного».

— Значит, это правда, — еле смогла вымолвить Симона, благодарная хоть за то, что Мелодия не спросила, где она слышала эту историю. Ее голова как будто перестала соображать. — Вы рассказали об этом Тони, не так ли?

Ее рассудок не мог принять историю Чичеро. Она только поняла, что Антуанетте рассказали ужасную семейную тайну, а ей нет, и чувствовала себя обманутой, хоть и не хотела знать правду.

— Да, дорогая. Тони должна была рассказать Роберу до объявления помолвки. И я бы рассказала тебе, если бы ты решила выйти замуж. — Она сжала руки так, что суставы побелели. — Жан-Филипп был моим троюродным братом, воспитанным как сын маркиза. Он думал, что тетя Анжела — его мать.

Симона стояла неподвижно. Она с трудом расслабила пальцы, сжимавшие бокал с шерри, боясь раздавить его.

— Я выросла с ним, Симона. Я любила его.

Эти слова были произнесены сухо, однако в ушах Симоны они прозвучали как вопль из молодости матери, и ей стало больно. Она смущенно, с любовью смотрела на мать.

— Не так, как я люблю твоего отца, но… я очень любила Жана-Филиппа.

Мелодия сидела, глядя в свой бокал, затем поднесла его к губам и осушила. Когда она снова заговорила, то таким тоном, какого Симона никогда не слышала раньше. Ее голос звучал странно бесстрастно, как будто доносился издалека:

— Жан-Филипп был гордым мужчиной. Тетя Анжела не должна была позволять ему считать себя белым, наследником титула, «Колдовства» — всего! — а потом сказать, что все это ложь, что он сын служанки-окторонки. — Ее голос задрожал. Симона стояла, едва смея дышать.

Они долго молчали. Затем Мелодия тихо сказала:

— И он мог бы иметь все… кроме меня. Я выбрала твоего отца… Но Жан-Филипп хотел меня так сильно, что… угрожал ей.

Снова молчание заполнило комнату. Симона знала, что настойчивая песня древесных лягушек, смешанная с медленным тиканьем часов, всегда будет напоминать ей боль матери.

— Тетя Анжела сказала, что застрелила его ради меня и ради детей, которых он дал бы мне, и я осталась жить с этим. — Она подняла голову. — Но я понимаю теперь, почему она это сделала. Она сделала это, чтобы покончить с грехами мужчин в этой семье — ее отца и ее мужа… грехами против женщин… и несправедливостью по отношению ко всем их детям, белым и цветным… — Ее голос замер.

— Оюма? — выдохнула Симона.

— Он сводный брат тети Анжелы, гораздо моложе, конечно. Ее горничная была ей сводной сестрой и матерью Жана-Филиппа. И ее муж, маркиз, был его отцом.

«О Господи!» — думала Симона, но не могла вымолвить ни слова. У нее голова шла кругом.

После долгой паузы Мелодия сказала:

— Мать тети Анжелы умерла, когда она была еще ребенком, и мать Оюмы вырастила ее… — еще одна долгая пауза… — и меня.

Вспышка памяти. Симона увидела темное сморщенное лицо и темные любящие руки.

«Старая няня маман. И моя, когда я была совсем маленькая. Мать Оюмы. Невенчанная жена отца тети Анжелы. Латур сказал правду: Оюма — Роже. О Господи!»

Мелодия взглянула на Симону:

— Теперь ты знаешь, Симона. И больше мы не будем говорить об этом.

— Если это ваше желание, дорогая маман.

Мать встала и поставила пустой бокал на стол. Ничего больше не сказав, она вышла из салона.