На счастье

Вина на том, кто вызвал у этой мрази эту злость, эту ненависть. Возможно, мать или бывшая пассия. Виноваты они. Не она.

Он – слаб. Он поддался своим чувствам и превратился в мразь, в гниль, которая марает своим существованием землю. Он падаль, которая пачкает своей внутренней гнилью ни в чем не повинных девушек и женщин.

Он – слаб.

А она – сильная.

Ксюша не скатится в банальную месть. Она будет его ненавидеть и желать ему смерти, приложит все свои силы, чтобы эта мразь прекратила свое вольное существование.

Она будет жить. Научится жить заново.

За неделю жизни взаперти, многое перемололось внутри, перетерлось, стало пылью.

Старая жизнь перестала иметь значение. Интересы, увлечения, друзья – все стало ненужным, неважным.

Окружающие ее не будут понимать.

Они не знают, что это такое: дрожать от каждой тени. Прислушиваться к шагам, и сдерживать рвущийся из горла хриплый крик.

Они не поймут почему ее тошнит от запаха мужского парфюма, и накатывает такая дикая паника, что приходится забиваться в угол, лишь бы ощутить безопасность неживых стен.

Ксюша начала понимать в какую ж*пу угодила. Осознала, что жизнь прежней никогда не будет. Что она только вначале пути.

И этого понимания слишком мало. Нужно что-то еще.

Ее страхи никуда не делись, они у нее в подкорке теперь, инстинкты наружу, а сознание прячется, стоит только ощутить опасность. А опасность,– она везде.

За окном, на улице, за стенами дома, за дверями ее комнаты.

Какой-то частью себя Ксюша понимала, что это не так. Что не все такие, что много нормальных, здоровых мужчин.

Но этого мало, в ней превалировал страх и ужас.

Он витал в воздухе, забивал легкие и мутил рассудок.

Страх повторения нападения пробивал ее до нервной дрожи и паралича. До тошноты и бессонницы.

Она не могла спать. Боялась. А когда вырубалась на несколько часов, вскакивала с криками и хрипами, и забивалась в угол, смотрела в приоткрытое окно.

А еще чувствовала себя грязной. Оплёванной. Искупавшейся в гниющем болоте ненависти и злости.

Ей хотелось хорошенько вымыться. Самой. Своими руками. Хотя бы руки. Ноги она так и не трогала. Боялась испачкаться еще больше.

Но пока не находила в себе сил идти в ванную. Кажется, от нее даже воняло потом и кислотой от рвоты. Но выползти из комнаты было выше ее сил. Стоило только об этом подумать, и начинало всю трясти и тошнить.

Это была проблема, и как с ней бороться Ксюша пока не знала, но то, что это ненормально и неправильно понимала и принимала.

Возможно, хотелось бы верить, что это пройдет со временем. Но нужно что-то делать же, а что именно, она не знала.

Может, стоило бы без раздумий сделать несколько шагов вперед, отпереть дверь и выйти из комнаты. Просто убедиться, что и за ее пределами с ней самой ничего не случится.

Пару раз она даже вставала, но ноги будто к месту прирастали и Ксюша просто тупо стояла посреди комнаты и смотрела на дверь.

И видела эти тени. Гребаные тени под дверью, и за ней. Слышала шум и шаги. Тяжёлое дыхание за спиной и сильные холодные руки на ногах.

В груди зарождался крик. Но она сжимала кулаки, впиваясь ногтями в кожу, сдирая ту с ладоней, и перебивала одну боль другой.

Онемение и паралич уходили из ног, но она шла не вперед, отступала к стене, к безопасности.

***

Папа чуть задержался у себя в городе, она его не винила, и даже была рада его видеть.

Уставший, постаревший, и с большим количеством седины в волосах. А все из-за нее. Видела и подмечала осунувшееся лицо, посеревшее, кажется, от беспокойства. Глаза лихорадочно блестели от волнения. И мешки под глазами от недосыпания.

Он единственный мог заходить в ее комнату, предупредив стуком, но не спрашивая и не дожидаясь разрешения войти.

Он единственный, при ком она могла думать связно, а не захлебываться страхом от присутствия человека рядом.

Ее голос постепенно возвращался, но долго говорить Ксюша пока не могла. Объяснялась односложными рублеными фразами.

С папой она могла быть честной. Его она не боялась напугать своими перепадами настроения, своим страхом и отвращением к окружающим.

Кажется, отец делал все, чтобы понимать ее без слов, без намеков, просто по взгляду глаз.

Она, как никто другой знает, как это трудно. Помнит, как ребенком училась понимать молчание Давида.

И стоило его вспомнить, накатывал душераздирающий и уничтожающий стыд. Стыд и вина.

Вина за боль, за свою слепоту. За то, что мучила, пусть и нечаянно.

И стыд от того, в кого превратилась, от того, кем становилась.

Давид был островком света и чистоты. Их дружба, их история где-то глубоко внутри спрятана, забаррикадирована бетонными стенами, лишь бы не испачкать, лишь бы сохранить и помнить.

Она рада… рада, что его нет рядом сейчас. Что он не видит всего этого. Пусть помнит ее светлой и веселой девушкой.

Иногда ей очень хотелось увидеть его рядом. Он ассоциировался у нее с чем-то монументальным, несокрушимым, способным пережить все, и справиться со всем. Казалось, что и с этим он бы сумел справиться.

Но… не могла попросить отца найти и позвонить. Не могла.