На сеновал с Зевсом

   – И на том спасибо, – проворчала феминистка. – И сколько же годков получат за похищение человека женского пола братья Сальниковы и Мурат Русланович?

   – По статье – от четырех до пятнадцати.

   – Значит, за двух женщин им дадут от восьми до тридцати! – быстро и с удовольствием подсчитала Алка.

   – Нет, Трошкина, судебная математика жутко неточная и субъективная наука, – вздохнула я. – За похищение Элечки мерзавцам вообще ничего не дадут, потому что лицо, добровольно отпустившее похищенного, освобождается от уголовной ответственности, если в его действиях нет иного состава преступления.

   – А его разве нет? – нахмурилась подружка. – Из-за этого гадкого похищения бедная Элечка покончила с собой и пыталась убить родную мать!

   – А за ее действия Сальниковы не отвечают!

   – То есть им вломят только за Марусю? – расстроилась Алка.

   – А тому, кто был за рулем, еще за наезд на фотографа. Вот, пожалуй, и всё! – Я развела руками.

   – Всё, – с сожалением повторила Алка, заглянув в чайничек. – Ликер кончился.

   Очевидно, одновременно со спиртным закончились подружкины запасы любознательности и гуманизма, потому что она живо составила на поднос посуду, поднялась и деловитым тоном без малейшего намека на жалость и сочувствие, поторопила меня:

   – Подъем, хватит тут рассиживаться! Мне еще Фунтика отстирывать. Карантин он прошел, завтра буду возвращать его хозяевам, и надо, чтобы собака нормально выглядела. Вставай, пойдем домой!

   – Пойдем, – безрадостно согласилась я, вставая с резиновой «лавки», еще хранящей дневное тепло.

   Путаясь ногами в сурепке и вьюнках, мы протопали по дикой прерии и прорвались в цивилизованную часть двора из-под вывешенных на просушку пододеяльников. Я еще не успела разогнуть спину, а Трошкина, шагавшая впереди, вдруг попятилась, заталкивая меня обратно и возбужденно зашептала:

   – Инка, он здесь! Твой мачо на «Лексусе»! Курит возле машины, смотрит на твое окно!

   Она игриво толкнула меня локтем в бок, сунула в мои руки свой поднос с чайно-ликерной посудой и нырнула под заградительный пододеяльник со словами:

   – Я щас поближе посмотрю, подожди…

   Я послушно подождала, отстраненно рассматривая лохматые розочки на скользком от крахмала чужом пододеяльнике.

   – Инка! Он с цветами приехал! С розами! – улыбаясь во весь рот, доложила вернувшаяся Трошкина. – Здоровенный букет, совершенно неохватный! Бутоны – с кулак! Изумительные красные розы, лежат на заднем сиденье и та-а-ак пахнут – с трех метров можно учуять! Ну, ты чего стоишь? Дай сюда!

   Подружка вырвала поднос, поставила его на землю и завертела меня, как заботливая лилипутская мамаша великанского младенца: двумя руками в прыжке сноровисто пригладила прическу, оправила блузку, отряхнула запылившиеся джинсы, отступила на шаг, полюбовалась и растроганно сказала:

   – Эх, хороша! Иди уже к нему, чего стоишь? Тебя розы ждут.

   – Розы?

   Я снова посмотрела на пододеяльничные розаны, потом подняла глаза выше и нашла взглядом одно окно на восьмом этаже. В спальне у Дениса Кулебякина горел свет. Я подождала, пока золотой мед светящегося окна согреет мне сердце, тряхнула головой и сказала Трошкиной:

   – Знаешь, Алка, а я не люблю красные розы. Мне гораздо больше эти нравятся, как их… Синенькие такие, с зелеными серединками… Не знаю, как называются. Просто цветы.