На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

Разойдясь в обе стороны от середины манежа, они оборачиваются к залу лицом. Они стоят у самого барьера, в такой непосредственной близости от зрителей, что можно все разглядеть — и грубовато-броский грим, и подбинтованное, ушибленное на репетиции колено, и даже застежки костюма. Все без утайки, все на виду. Однако полоса барьера как была, так и остается полосой пограничной. За ней, за этой полосой, простирается волшебный мир. Мир, в котором все одинаково молоды (сколько бы им ни было только что за кулисами!), одинаково прекрасны (выйдя из-за кулис, мгновенно сделались такими!). Мир, в котором обнаженные тела вызывают ощущение целомудренной строгости, и, напротив, вдруг смущенно начинаешь смотреть на собственное тело: какое же оно неповоротливое, понапрасну скованное всяческими одеждами. Мир, в котором малейшая блестка сияет драгоценным камнем, а свет прожекторов, со всех сторон скрестившихся над манежем, заставляет одновременно и жмуриться, и жадно раскрывать глаза...

Чтец на середине манежа. «Тебе, Отчизна, наше мастерство!» — звучит последняя фраза монолога. Взметнулись флажки. Снова марш. Приветствуя зал, артисты возвращаются за кулисы.

Им на смену Петряков. Полно, он ли это? Только что озабоченно наводил порядок за кулисами, и было ему за пятьдесят, лысоватый лоб прикрывала искусная накладка, и к тому же прихрамывал: как на грех, обострилось отложение солей. Ничего подобного: моложавый и статный инспектор, энергичным шагом проследовав мимо униформистов, объявляет не только громким, но и почти металлическим голосом:

— Первую программу сезона открывают Ирина и Дмитрий Лузановы!

С этого и началось представление. Вихрастый юноша в полосатой майке и девушка с потешной косичкой штопором выбежали, догоняя мяч. Сценка так и называлась: «Игра с мячом». Акробатические трюки, исполнявшиеся по ходу сценки, не были особо сложными (давно ли Лузановы вышли из стен училища!), и все же номер подкупал стремительным темпом прыжков, перекатов, комических падений. «Молодцы, ребята!» — крикнул кто-то. Зал согласился, дружно захлопал.

Без малого две тысячи мест в зрительном зале Горноуральского цирка. Без малого две тысячи лиц обращены к манежу, и каждое точно светлое зеркальце, попеременно отражающее и одобрение, и удивление, и радость, и восторг.

Только убежали Лузановы — появился Васютин со своей невероятной Пулей.

Петряков (здороваясь с коверным).

Что это у вас на голове, Василий Васильевич?

Васютин (жеманясь). Ах, какой вы недогадливый! Это же меховая шляпка моднейшего фасона!

Пуля при этих словах прыгала с головы коверного, и он устремлялся за ней:

— Держи! Лови! Шляпа убежала!

Только зритель успел отхохотаться — на манеж вышла Варвара Степановна Столбовая. По утрам в цирке видели ее пожилой, седовласой, в самом затрапезном виде. Не то сейчас. Величественной королевой прошла вперед Столбовая: парик рыжеватого отлива, фигурный гребень в высокой прическе, платье-кринолин из затканной золотом парчи. Почтительно поклонился Петряков артистке.

Вышла и подняла руки, унизанные браслетами. Со всех сторон начали слетаться птицы: попугаи — самых жгучих тропических окрасок, голуби — дымчатые, розоватые, нежной голубизны. Исполняя волю своей повелительницы, птицы ходили по жердочке, качались на миниатюрных качелях, стреляли из такой же игрушечной пушечки. Некоторые из попугаев к тому же разговаривали, и вполне отчетливо. В финале общая птичья карусель.

И снова Васютин. На этот раз он усаживался посреди манежа.

Петряков (очень строго). Извольте, Василий Васильевич, освободить манеж.

Васютин. Не могу! Не мешайте! Я высиживаю птенчика!

Петряков. Что за глупости! Сейчас же уходите!

Он подымал коверного за шиворот. Тогда и впрямь все видели большое яйцо. Оно распадалось — и из него выскакивала все та же Пуля и мчалась за кулисы под хохот зала и вопли Васютина.

Третьим в программе стоял жонглер Адриан Торопов. В костюме легчайшего шелка, сам легкий в малейшем движении, он выбегал, и разом взлетали мячи над его головой. Их было много — и самых маленьких, теннисного размера, и больших, настолько больших, что едва умещались в широко распахнутых руках. Каждый из этих мячей казался заколдованным, привороженным, безотказно связанным с жонглером... Могли ли догадаться зрители, как стосковался молодой артист по своим мячам. Только окончил училище — подошел срок службы в армии. Лишь недавно вернулся Торопов на манеж.

Был среди зрителей один, с особым вниманием следивший за каждым движением жонглера. Этим зрителем был Игорь Валентинович Рузаев — маститый артист городского драмтеатра, неизменный посетитель цирковых премьер.

«Оно великолепно, искусство цирка, — размышлял Рузаев. — Оно покоряет безупречной собранностью, отрицанием малейшей приблизительности. Да и откуда ей быть? В цирке невозможно что-либо делать вполсилы, вполдыхания. Если бы и мы, в театре у себя, всегда так умели!»