На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

Не было десяти утра, когда к воротам цирка подкатили две грузовые машины, от борта до борта плотно закрытые брезентом. Въехали во двор. Ворота тотчас захлопнулись. Началась разгрузка.

Хотя Казарин и досадовал часто на своих помощников, сейчас они действовали умело. Аппаратура, в ясном утреннем свете казавшаяся особенно фантастичной, скользила по скатам, ее бережно подхватывали, спешили унести в складское помещение. Там она попадала в руки Семена Гавриловича и Георгия Львовича: мягкой ветошью они до блеска протирали лакированные плоскости, зеркальные призмы...

Разгрузка уже приближалась к концу, как вдруг из зала донесся громкий собачий лай.

— Ишь ты! — прислушался один из ассистентов. — Никак, псы?

Не менее других удивленный этим непредвиденным шумом, Казарин направился в зал.

Посреди манежа он увидел Зуеву. На тумбочках, расставленных полукругом, восседали собаки.

— Надя?.. Вы?..

Это были те же слова, какие произнес Казарин, впервые повстречавшись с Зуевой на горноуральской улице. Интонация, однако, была сейчас совсем другой: не столько удивленной и недоверчивой, сколько встревоженной.

— Неожиданность какая! Никак не ждал!

— Да я и сама... — ответила Зуева, и робкая улыбка тронула ее лицо. — Сама не ждала!

А ведь все началось вовсе не с той заявки, какую адресовал Костюченко в местную группу «Цирка на сцене». И даже не с тех дней, когда, включенная в состав молодежной бригады, Зуева разъезжала по отдаленным селам и поселкам области. Раньше еще началось — в тот вечер, когда, перед отъездом с бригадой, Зуева впервые после многих лет вновь отправилась в цирк, снова увидела на манеже Сергея Сагайдачного и не смогла не покориться его артистизму, мастерству...

Получив заявку из цирка, директор группы призадумался: все подходящие номера находились в разъезде. Кого же послать? Вот тут-то, опять подоспев, Никита Прошин и порекомендовал Зуеву.

— Нет уж! — наотрез отказался директор. — Скажи спасибо, что поездку вам не сорвала. Но чтобы снова рисковать...

Прошин ответил, что не зря прошла для Зуевой поездка.

— Перевоспиталась? — с иронией перебил директор. — За две недели перевоспиталась?

Прошин иронию пропустил мимо ушей и повторил, что вернулась Зуева другой, чем уехала. И в работе стала ответственнее, и спиртного в рот не берет. Так что можно вполне послать.

Ну, а дальнейшее известно. И на этот раз уступив комсоргу, директор подписал путевку («Оконфузимся, на твой счет запишу, Никита!»); Зуева, проведя ночь, полную волнений, получила наряд и тут же поспешила с собаками в цирк: времени оставалось в обрез, надо было приучить собак к манежу — до сих пор лишь на клубных площадках выступали...

— Понятно, Надя. Понятно, — пробормотал Казарин, хотя в действительности все еще не мог уяснить случившегося. — Вы что же... Выступать у нас намерены?

И опять, кивнув, она улыбнулась. Не только робко, но с какой-то затаенной мягкостью, словно стараясь восстановить нечто давно ушедшее, но доброе и светлое.

Под ногами слегка пружинили опилки. На побеленной, обращенной к манежу стенке барьера виднелись косые царапины — следы конских копыт. Сверху, от тускло поблескивавшей воздушной рамки, свисала веревочная лестница: она была оттянута в сторону, за кресла партера. Увидя и эту рамку и эту лестницу, Зуева сначала вздрогнула. Мгновенно в памяти воскресло несчастье: утраченный манеж, долгие дни на больничной койке, а после страх, непреодолимый страх, когда вернулась из больницы в цирк. Страх и каменеющее, суровое лицо Сагайдачного... Нет, лишь в самый первый момент эти воспоминания черной тенью накрыли Зуеву. Сразу затем страх куда-то бесследно ушел. Не было больше страха, как бы к себе ни приглядывалась. Впервые за долгие годы, сама еще не веря себе, она почувствовала, что хочет притронуться к веревочной лестнице, погладить ее перекладины, взяться за них, подтянуться. Потому-то и пробилась улыбка на лице.

Казарин не увидел улыбку. Если что и видел — лишь собачьи морды, и показалось ему, что все собаки по-злорадному усмешливы и будто каждая, высунув розовый язык, подмигивает: «Что, брат, не ждал такого оборота?» А ведь если Зуева здесь — значит, и Жанна недалеко. Значит, наверняка повстречается с Сагайдачным.

— Очень рад за вас, Надя, — принудил себя наконец сказать Казарин. — Милости просим к нашему шалашу. Репетируйте, репетируйте. Отвлекать не стану.

В сторону отошел и даже не услыхал, как Зуева обратилась к короткошерстому фокстерьерчику:

— Пупсик, ко мне! Сейчас же, Пупсик! А теперь вальсе́. Кому говорят? Вальсе́!

Став на задние лапки, быстро и часто перебирая передними, при этом слегка подскакивая, фокстерьер стал кружиться у ног своей хозяйки, а она повторяла нараспев:

— Вальсе́! Еще вальсе́! — а остальные псы скептически пофыркивали, глядя на своего танцующего собрата: может быть, потому, что он был фаворитом, любимчиком...

Остановясь в боковом пожарном проходе, Казарин отдышался — так тяжело, словно только что оборвал непосильный бег. И мысленно оглянулся на ту дистанцию, что так ему и не далась.