На скамейке возле Нотр-Дам

Я внутренне скривилась, но в то же время посмотрела на старика внимательней. У него был мутный от времени взгляд, но в целом глаза его были ласковыми. Он был совсем не похож на тех противных, занудливых стариканов, пара-тройка которых жила в моем подъезде. Те могли бы меня запросто придушить в лифте просто за то, что я была их гораздо моложе.

Машинально я поправила полу своего пальто, и шелковистая ткань под пальцами напомнила мне о даме, это пальто подарившей. Незнакомая женщина сделала мне дорогой подарок, а я не хочу поговорить с этим человеком несколько минут. Мне стало стыдно.

– Вы любите Россию, месье? – повернулась я к старику и увидела, что от моего вопроса у него слегка зашевелились белые волоски на висках.

– Мадмуазель, я русский! Правда, в России никогда не был, но я люблю русское. В том числе читать русские газеты.

– Что же интересного в газетах? – Я даже не помнила, когда в последний раз читала газету. Этот «… комсомолец» и то не читала. Просто зачем-то засунула его в сумку. Наверное, я вообще это сделала машинально, ничего не соображая. В Париж я летела сама не своя.

– Мне все интересно! – Он как-то хитренько взглянул на меня, и я увидела, что глаза у него не русские – мутно-коричневые, миндалевидные.

– Вы, наверное, потомок эмигрантов первой волны? – из вежливости спросила я.

– По-то-мок? – сказал он это слово нараспев. – Я – не потомок. Я – русский.

– Ну, ваши родители, наверное, из России? – Вообще-то мне не было никакого дела, откуда его родители.

Он немного замялся.

– Не знаю, как сказать. Мои родители – русские. Из Харькова. Харьков до революции принадлежал России, а сейчас – Украине. Так что я не знаю, как правильнее сказать, откуда я родом. – Он помолчал. – Я уже давно не работаю. Я прихожу сюда знакомиться с русскими туристами.

– Зачем? – вырвалось у меня.

– Чтобы не забыть русский язык.

– Вы преподаватель?

– Нет, мадмуазель. Я просто не хочу забыть русский язык. Потому что я – русский.

Угу. Хорошо, что он никогда не был в России. Он мог бы разочароваться. Насколько я знала, его соотечественники в последнее годы разговаривали на бог знает каком языке, только не на том русском, который он, по-видимому, любил.

– Неужели у вас в Париже нет русских знакомых? Я имею в виду таких людей, кто живет здесь, как и вы, с рождения?

Он отвернулся от меня и посмотрел куда-то в даль сквера.

– Есть, мадмуазель. Но не все хотят иметь со мной «коннесанс».

– Знакомство? Почему?

По-моему, он нарочно сделал вид, что заснул. Я наклонилась и заглянула ему в глаза. Но он не спал, он смотрел в глубь себя.

– Месье? Все в порядке?

– Вам скажу. – Он испытывающе взглянул на меня. – У вас красивое, доброе лицо.

Красивое, доброе лицо? У меня?

Старик спросил:

– Вы знаете, на каком месте сидите?

Я задумалась над его вопросом. Что-то в этом человеке все-таки располагало. Я знаю, вы можете подумать «Кукушка хвалит петуха…» и тому подобное. Нет, это было вовсе не «красивое, доброе лицо». Я уже не жалела, что он отвлек меня от моих мыслей. Наоборот, я уже почти хотела рассказать ему свою историю. Она еще не рвалась из меня наружу, но я уже перестала относиться к ней, как к великой тайне. Я собиралась сказать ему, что в последние несколько недель моей жизни я только и делаю, что рвусь сюда, чтобы воскресить в своей памяти счастливые минуты. Но он не дождался моей исповеди. Следующий его быстро заданный вопрос снова поставил меня в тупик.

– Вы такая юная, – я уже готова была поверить, что с высоты восьмидесяти или девяноста лет мои собственные тридцать четыре могут показаться детским садом. – Вы, наверное, не знаете, что такое коллаборационизм?

Я удивилась. Пожалуй, даже больше, чем если бы он спросил меня о том, что такое коммунистическая партия.

Вообще-то я что-то слышала о коллаборационистах – тех людях, кто сотрудничал с немецким оккупационным режимом в годы Второй мировой войны. Но кого сейчас это может интересовать? Даже моя мама родилась уже после войны. Я попыталась вспомнить, что я когда-либо видела или читала об оккупационном Париже. Люди сидят в уличных кафе – точно так же, как и до войны, только много немецких офицеров. Открыты все кабаре, соглашательское правительство заседает где-то в Виши – на память пришла марка известной косметической фирмы…

Старик смотрел на меня со странной настойчивостью во взгляде.

– Вижу, вы все-таки не знаете, на каком месте мы с вами находимся, – повторил свою странную фразу старик.

Я огляделась. Место выглядело прелестным: дождика не было и в помине, сквозь поредевшую осеннюю листву опять светило солнце. Вокруг нашей скамейки снова ходили во всех направлениях влюбленные парочки, воркуя, как все еще подбирающие крошки голуби.

– Да. Вы ничего не знаете, – все бормотал он.

Я молча ждала.

– Мадмуазель, – он снова хитро посмотрел на меня. – Двести лет назад на этом самом месте был морг. Я видел его изображение на старинных гравюрах. Мрачное здание.