На суровом склоне

Но на открытом, мужественном лице Назарова ясно было написано дружелюбие. И хотя Ильицкому была неприятна непринужденная манера корнета, немного грубоватая, поручик неожиданно для себя втянулся в беседу, в тот самый длинный и откровенный разговор, которого опасался и удачно избегал в своих разъездах. При этом Ильицкий невольно перешел на небрежный тон много знающего человека, не способного ничему удивляться. Этим тоном говорили обычно в штабе главнокомандующего.

Речь шла о забастовке на магистрали Владивосток — Москва.

— Это верно, что Читинский гарнизон на стороне восставших? — Назаров выколотил трубку о каблук сапога и ждал ответа.

— Верно. И более того: забастовочные комитеты хозяйничают на железной дороге.

— Черт возьми! — воскликнул Назаров. — В какое время мы живем! Послушаешь осведомленного человека и начинаешь понимать, какое у нас тут, в Маньчжурской армии, болото. Все чего-то ждут, но никто толком ни черта не знает.

Польщенный Ильицкий ответил:

— Да, возврат к старому невозможен. Будут коренные реформы.

Он уже начал витиеватую фразу о единодушии всех слоев общества, воодушевленных царским манифестом, но в эту минуту непроизвольно тронул шпорой коня, и тот вынес его на добрых сто шагов вперед.

Однако Назаров вмиг очутился рядом с ним.

— Да неужели вы думаете, что царский манифест действительно означает серьезные перемены? — воскликнул он. — Ох, батенька, уморили! Все это чепуха! Они там, вверху, только делают вид, что вот теперь все пойдет по-другому. Фарс. Никаких не будет перемен, если снизу не ударят как следует.

— Революция? — спросил Ильицкий.

Вся эта ночь и этот разговор, который еще недавно был бы немыслим, вызывали у него странное ощущение нереальности происходящего.

— Не знаю, — откровенно и немного грустно признался Назаров, — может быть, по-старому теперь, после войны, жить будет невозможно.

Ильицкий полувопросительно заметил:

— Но ведь понемногу наводят порядок.

— А! Чего стоит этот порядок, когда на дистанции в тысячи верст хозяйничают стачечники! Я шкурой чувствую: будет такое, что нам с вами и не снилось!

Некоторое время они ехали молча. Но Назарову, видно, надо было выговориться. Он снова близко подъехал к Ильицкому:

— Что же, прикажете мне верить заверениям генерала Полковникова? Он тут недавно распинался перед солдатами, уверяя, что мы торчим здесь, в Маньчжурии, по вине железнодорожников и евреев! Ну, а солдаты, те судят по-своему.

— Как же? — спросил Ильицкий.

— А так: надо поскорее выбираться из постылой Маньчжурии. На кой нам тут!.. По домам, свои дела ждут!

Назаров говорил резко, грубо, с оскорбляющей Ильицкого прямолинейностью.

— А то, что Полковников болтает, — брехня собачья. Стачечники сами взялись за эвакуацию войск. И делают это четко, быстро, не чета нашим командирам.

— Значит, это в их интересах.

— Да, они надеются, что солдаты станут на их сторону.

— А как вы думаете?

— Не знаю. Иногда думаю так, иногда — иначе.

Назаров говорил как человек, давно мучившийся этими вопросами.

— Говорят, что читинский губернатор Холщевников сдался на милость революционерам, отдал им Читу на поток и разграбление, — с некоторым злорадством продолжал Назаров.

Ильицкий вздрогнул и поспешно ответил:

— Я этому не верю.

От Назарова не укрылось внезапное волнение Ильицкого. Он с задором продолжал:

— Но почему же? Холщевников — рухлядь, тряпка. Вспомните Ляоян. Ведь это не начальник штаба был, а чучело с огорода. Куда ему против забастовщиков!

Ильицкий промолчал: корнет был в таком запале, что возражения оказались бы бесполезными.

Сергей вспомнил свою последнюю встречу с Холщевниковым.

Генерал вызвал его поздней ночью. Это удивило Ильицкого, но посланный за ним офицер небрежно бросил:

— У генерала бессонница от всех наших дел!

Холщевников занимал виллу коммерсанта-японца, бежавшего из Маньчжурии. Окруженный пиниями дом из серого камня, с крышей, загнутой по углам, был погружен во мрак. Светились только два окна. Комнаты соединялись раздвижными дверями с традиционным изображением Фудзиямы. Двери бесшумно раздвинулись, и поручик увидел Холщевникова, сидевшего в кресле.

Сергей знал его еще полковником, Холщевников был товарищем его отца, и поразился тому, как он изменился: постарел и осунулся.

Ильицкий начал рапорт, но Холщевников прервал его, устало махнув рукой:

— Да чего там! Садись, Сергей. Я ведь просто так тебя позвал. Узнал, что ты в штабе. Как мать? Пишет?

Сергей сказал, что мать его болеет.

— А ты попроси отпуск, Сергей, мать у тебя одна. Я за тебя похлопочу у Алексея Николаевича.

Холщевников произнес имя Куропаткина с неожиданно прозвучавшей теплотой. Ильицкий вспомнил, что в постоянных спорах между Куропаткиным и наместником Алексеевым Холщевников яростно поддерживал первого и считал Алексеева виновником поражения под Вафангоу. Холщевников остро, болезненно переживал неудачи кампании.

Он говорил усталым, тихим голосом: