На суровом склоне

В ограде монастыря, далеко от святых ворот, куда подъезжали дворяне и купцы, а также от калитки, через которую протекал неторопливый поток богомольцев, помещалась лавчонка.

Дела тут как будто вовсе не было, потому что с противоположной стороны ограды бойко торговала большая чистая лавка. А эта ввиду отсутствия покупателей по большей части была закрыта. Однако на условный стук она открывалась. Посетитель входил и оставался там подолгу.

Ранним утром из дверей ее вышли двое: здоровенный монах в рваной рясе и щупленький мастеровой, похожий на подростка. Мастеровой тотчас же перебежал дорогу и пошел по другой стороне. Так они продолжали свой путь: мастеровой впереди, по одной стороне улицы, монах, несколько поотстав, — по другой.

На Сунгарийской, не доходя небольшого деревянного дома с четырьмя окошками на улицу, мастеровой замедлил шаги. Остановился и монах. Ждали они недолго.

Из дома вышел коренастый мужчина в полушубке и меховой шапке. Мастеровой обрадованно поднял ушанку:

— Здравствуйте, господин Григорович!

— Здравствуй, Блинчик! — приветливо ответил Григорович.

Мастеровой тотчас свернул в переулок и скрылся из виду. Монах же, напротив, следовал за Григоровичем, обгоняя прохожих, которых на улице появилось уже немало.

Поравнявшись с Григоровичем, монах заглянул ему в лицо и проговорил:

— Подай, ваше благородие, двугривенный на пропой.

Григорович засмеялся и спросил:

— Почему ты меня так величаешь? Говори правду, все равно двугривенного не дам.

— А офицерскую косточку далеко видать, — нахально осклабясь, отрезал монах.

Григорович, нахмурясь, остановился, но монах был уже далеко впереди, приставал к другим прохожим. Антон Антонович тотчас позабыл о нем, занятый своими мыслями.

Читинский гарнизон в основном встал на сторону восставших.

Перед Антоном Антоновичем возникали солдатские лица, в ушах звучали короткие, резкие, как выстрел, реплики, нескладные гневные речи. В эти дни он повидал множество разных людей. В панике командование наводнило Читу войсками. Антон Антонович выступал перед молодыми солдатами действительной службы Второго Сибирского корпуса, пригнанным в Читу «для несения полицейской службы»; перед бородачами Четвертого казачьего, льготного, третьей очереди, батальона, прибывшими из Харбина в качестве опоры командования в борьбе с мятежом; перед новобранцами Нерчинского полка и ветеранами Забайкальского казачьего войска; перед солдатами и офицерами всех родов войск. Он видел колебания офицеров. Это были большей частью «маньчжурцы», участники злосчастной войны. Они тесно сжились в походах с солдатами и теперь не желали предавать их.

Прошлой ночью к Чите подошел эшелон. В его составе оказался вагон с оружием, предназначавшимся для вооружения частей, оставшихся верными правительству. Под влиянием агитации читинских рабочих солдаты эшелона перешли на их сторону. Офицер, посланный во главе отряда на оборону вагона с оружием, отказался стрелять в забастовщиков.

Все это радовало Антона Антоновича, но он ясно видел сложность работы в войсках.

Только что была постыдно проиграна война. После ура-патриотического похмелья наступило горькое прозрение. Оно пришло не только в результате собственного опыта, но извне: из агитации, из потока листовок, из выступлений рабочих.

«Как умно, как правильно действовали читинские большевики, — думал Антон Антонович, — обратив свои силы на Маньчжурскую армию, послав туда лучших своих агитаторов». Он знал силу убеждения Богатыренко и ораторский запал Кеши Аксенова. Но самым сильным доводом в пользу забастовщиков, сблизившим солдат и рабочих, был пуск железнодорожниками поездов по всей линии Великого Сибирского пути.

Эшелоны с запасными «маньчжурами» пропускались беспрепятственно, по восемь поездов в сутки. Продвигающаяся по Забайкалью армия попадала в зону влияния рабочих комитетов, в стихию свободного, разумного действия их. Солдаты были вовлечены в нее, впервые осознав свои интересы и свою роль в событиях.

А рядом с армией подымалась другая сила: вооруженная рабочая дружина. На поляне, далеко за станцией, Костюшко обучал рабочих стрельбе из ружей и револьверов, обращению с шашкой, гранатами, минами.

Слесарь депо Фома Ендаков, густобородый, грузный человек, принимал «смит-вессон» обеими руками, как хрупкую вещь. На «линии огня» становился прочно, четко перенося тяжесть тела на правую ногу. Долго выцеливался, старательно жмуря левый глаз. Не дергал спуск, нажим получался у него плавный, выстрел — неожиданный, как полагается. После «отстрела» Ендаков шел к своей мишени вразвалку, не торопясь, усмехался в бороду: пули ложились кучно, тесно, как семечки в подсолнухе.

Машинист Цырен Намсараев, маленький подвижной бурят с живыми светло-карими глазами на мальчишеском скуластом лице, напротив, кидался к мишеням и вскипал гневом, если кто-нибудь из товарищей отпускал на его счет обычную перенятую у солдат шутку: «В белый свет, как в копеечку!» Или: «Пуля за молоком пошла».