На суровом склоне

Сияние подвигов в польском деле осветило дальнейший путь Меллер-Закомельского. В двадцать пять лет он уже майор. Но почему в армейской пехоте? Не идет ли его путь под уклон? Отнюдь нет! Это станет ясным, если посмотреть, куда отправился Меллер-Закомельский по новому назначению и в новом чине.

Пехоте принадлежало не последнее место на полях сражений против народов Туркестана. Именно сюда и лежит путь Меллера. Через год за боевые отличия его досрочно производят в подполковники. Он получает в командование второй Туркестанский батальон, с ним участвует в хивинском походе — чин полковника венчает его дело — и в покорении Ферганы.

Теперь награды сыплются дождем: золотое оружие, орден святого Георгия четвертой степени, святого Станислава второй степени с мечами, звание флигель-адъютанта его императорского величества.

Снова усмирение, покорение… Не битвы, не сражения, отмечает мысленно Ильицкий. А впрочем, разве и это не битвы, не сражения? Да, но…

Впрочем, далее мы видим Меллер-Закомельского на полях русско-турецкой войны. И снова — отличия, награды. В тридцать девять лет — чин генерал-майора! Благосклонная десница монарха необыкновенно часто приподымается для того, чтобы новой милостью одарить своего любимца. Но кого же можно назвать опорой трона, если не Александра Николаевича?

Подавление севастопольского мятежа — дело совсем недавнее, оно на памяти у каждого. Ореол генерал-лейтенанта Меллер-Закомельского, подавившего бунт в Севастополе, еще в полном блеске. И вот уже груз нового повеления монарха ложится на испытанные плечи барона: водворение порядка на Сибирской железной дороге.

Фигура генерала и вся подготовка дела невольно вызывали мысли о том противнике, который противостоял отряду. Что происходило там, в котловине меж пологих холмов, где, окутанный морозным туманом сибирской зимы, лежал мятежный город — революционная Чита? Иногда поручику слышался резон в рассуждениях о «стихийном бунте», о зловредности царевых врагов, выродков и отщепенцев. Иногда… Но что в действительности?

Правительственный телеграф безмолвствовал. Сообщения беженцев были отрывочны и противоречивы. Высланные на линию огня лазутчики не возвращались.

Утомленный впечатлениями последних дней, Ильицкий, полусонный, вошел в отведенное ему купе. Второе место было свободно. Сергей вспомнил, что с ним поместили какого-то чиновника. По словам Мишеля Дурново, это был не очень приятный, но весьма деятельный господин, сумевший заслужить расположение барона.

Поручик устроился на верхней полке и потушил свет, оставив только синий фонарь под потолком. В купе пахло воском и свежим бельем. Сергей отодвинул занавеску. Ночь была безлунная, слабый мертвенный свет разливался по убегающим назад снежным полям, осыпаемым золотыми искрами из паровоза. Снег казался серым, и такое же серое низкое небо давящей свинцовой тяжестью нависало над ним. Думалось, что где-то там, впереди, оно неизбежно гранитной глыбой обрушится на распростертые под ним поля. Что-то дикое, печальное исходило от этой картины и потушило огонек непрочного дорожного уюта.

Ильицкий задернул занавеску, и тотчас мысли его стали путаться. Колеса стучали мерно, все тише и тише. Да это не колеса, это часы. Тикают стенные часы. Сергей стал ждать, когда они пробьют, но вместо боя часов, приглушенные двойными стеклами окна, беспорядочные хлопки выстрелов раздались совсем близко.

— Что это? — спросил Сергей сквозь сон.

Голос, показавшийся ему знакомым, ответил:

— Пронюхали, сволочи, куда и зачем едем, стекла бьют.

Сергей открыл глаза. Поезд стоял. Посреди тускло освещенного купе невысокий человек натягивал на себя китель.

Снимая с крюка шинель, он оперся о верхнюю койку. Перед глазами Ильицкого на мгновение легла рука с короткими пальцами, утолщенными на концах, наподобие барабанных палочек.

Человек чисто штатским движением не прицепил на пояс, а опустил в карман шинели пистолет и вышел.

Все это Ильицкий воспринял механически, сознание его наполовину спало.

По-настоящему он проснулся, только когда солнце пробилось в щель между занавесками. Он вспомнил ночного спутника и тотчас поглядел вниз: никого не было. На смятой постели валялся кастет, желтая кожаная перчатка и книга: «Буддизм как высшее проявление человеческого духа».

Хотя такая встреча сама по себе была бы удивительна, Ильицкий уже не сомневался, что в одном купе с ним едет Марцинковский.

В дверь постучали. Вошел Мишель Дурново, румяный с мороза, чернобровый и хорошенький, как на картинке.

— Ты проспал представление, — неловко смеясь, начал он: накануне они выпили на брудершафт.

— Да, я как будто слышал выстрелы, — вспомнил Сергей.