На суровом склоне

«…Фельдфебель штаба войск Забайкальской области Никита Шемякин… Писари того же штаба, нестроевые старшего разряда… Рядовой Читинской местной команды Григорий Ильин… Потомственный дворянин Виктор Курнатовский…»

Собственное имя ничем не выделяется для него среди остальных, как будто все они составляют одно слитное целое, крепче, чем кандалами, связанное общностью судьбы. И сейчас это будет ясно. Сейчас…

«…в том, что они все вместе… принадлежали к боевой социал-демократической революционной партии… призывали к вооруженному восстанию… с целью ниспровергнуть основными законами установленный образ правления… что и привели в исполнение, возмутив читинский гарнизон и местное население…»

Да, привели в исполнение. Это самое главное. Они совершили… Никто не может этого у них отнять. Они были победителями, они держали в своих руках власть… Ее вырвали у них из рук ненадолго. Трепещите! За нами идут другие, мы пробили им путь!

Имена, имена… Каждый внес свою лепту. И каждому — смерть! «…Лишить каждого из них всех прав состояния… и приговорить каждого из них к смертной казни через расстреляние…»

Все заволакивается снежной пеленой пурги, замирает в вое ветра, и вдруг из мутно-белого марева выплывают лица только что осужденных. Только сейчас это уже тюремный вагон. За окном — перерезанный решеткой, недобрый закат. Солнце садится в багровые, словно окровавленные, облака. Обнаженная мерзлая степь, открытая новому порыву ветра. Ничего живого. Крупные птицы исчезли за округлыми сопками, таятся в распадках, за каменными грядами. Даже воробьи улетели поближе к жилым местам, к теплым застрехам. Все замерло до весны на суровом этом берегу, зловеще освещенном огнями заката.

Вагон смертников мотает на стыках рельсов, тяжелый махорочный дух кружит голову. Куда их везут, почему?.. Сколько времени они едут? Бородатое лицо нагибается над Курнатовским:

— Очнулся?

— Давно мы здесь? — Странно, он помнит только одну дату — десятое марта, суд…

— Четвертая неделя пошла…

Виктор Константинович оглядывает товарищей. Остальные тоже здесь, в поезде? Почему же вы отворачиваетесь? Почему осеняет себя широким крестом старый казак, пряча лицо?..

Почему же мы живы?.. Никто не может ответить на этот вопрос.

Мысли о павших товарищах не оставляли Виктора Константиновича, но сейчас острая боль ушла, и это было полное тихой, щемящей печали раздумье. Чаще всего — о Костюшко, об этой жизни, оборванной так рано, наполненной до краев любовью и ненавистью, мечтами, мудростью книг, красотою природы, счастьем борьбы, всем, всем, что положено на земле человеку и что многим, слишком многим достается по крохам, потому только, что большего они не хотят или не умеют добиться.

И теперь, когда Курнатовский думал о погибшем друге, все туманнее вставала перед ним коренастая фигура Антона с добрыми глазами за стеклами пенсне, все глуше звучал знакомый голос с знакомой интонацией решительности и задора.

И вместе с тем он видел Антона крупнее и ярче, чем в жизни, в каком-то новом и навеки оставшемся образе — в его бессмертии.

И хотя суровая ночь стояла кругом, и злее, чем когда-либо, преследовал и карал царизм своих врагов, и падали один за другим лучшие, все же по каким-то чертам, рассеянным вокруг, медленно накапливающимся, как световые точки, возникающие во мраке, множащиеся и сливающиеся в одно пламя, Курнатовский чувствовал близость перемен. Надежда на то, что еще будет жизнь, будут радости, не оставляла его.

Из мглы, которая заволакивает прошлое, выступает одна ночь.

Поезд остановился в степи. И в ту же минуту, как затих стук колес, в вагон ворвался конвой. Не вошел, как обычно, а ворвался. Нервно, спеша, офицер выкрикнул три фамилии.

Не успели названные отозваться, как солдаты кинулись к ним, стали толкать их к двери вагона.

Пожилой казак Артемий Чистухин схватил за руку солдата:

— Ты что, озверел? Дай людям проститься!

Солдат, опешив, посторонился.

— Прощайте, братцы, — сказал Артемий. — Наш черед смерть принять! Но и палачам недолго праздник праздновать.

— Прощайте, товарищи! — закричали кругом.

А трое, те, которых уводили, безмолвно поклонились низким поклоном на все стороны. Солдаты прикладами вытолкали их из вагона, замок на двери щелкнул. Несколько минут стояла тишина. Потом послышался нестройный залп и одиночные выстрелы…

И опять стук колес, словно отсчитывающих минуты, оставшиеся живым…

Утром поезд остановился у семафора, видимо, на подходе к большой станции. Что-то необычное готовилось за стенами вагона: бегали конвойные солдаты, какие-то списки передавали один другому офицеры.