На суше и на море. 1961. Выпуск 02

Площадка вокруг карагача вытоптана, даже подметена. Бак со свежей водой, хотя река недалеко под обрывом, кружка в дупле. Это своеобразный, освященный традицией клуб кишлака Горная Ханака. Чернобородые меднолицые патриархи с высоты своих осликов почтительно кланяются нам, прижимая руку к сердцу. Затем, хоть на несколько минут, присаживаются рядом, но не расспрашивают ни о чем, даже не глядят в нашу сторону. Таков закон гостеприимства — путник не должен чувствовать себя чужим. Гость — благословение дому. Здесь же, под карагачем, мы — «благословение» всего кишлака. Появляется деревянная, величиной с небольшое корыто миска с айраном — кислым молоком, и пока мы едим, окружающие ведут неторопливую беседу, к нам явно не относящуюся. Только когда гости собрались снова в путь и принялись навьючивать друг на друга рюкзаки, кто-то не может сдержать чисто человеческого любопытства:

— Работаете? — вопрос по-таджикски, шофер переводит.

— Нет.

— Так-так… А что же вы делаете?

— Отдыхаем.

Шофер переводит наш ответ, и таджики сочувственно цокают языками: «Так-так». Вежливость не позволяет им усомниться в нашей правдивости.

На прощание Сергей очень серьезно произносит таджикскую фразу, единственную, заученную им в Москве:

— Мы не знаем ваших обычаев, и вы извините, если мы поступали не так, как следует.

Ободряющие улыбки, взаимные поклоны и восточные рукопожатия — сразу обеими руками.

Мы недолго идем в этот день и вскоре останавливаемся — уже на ночлег — у кишлака Зираки. Утешаемся тем, что проделали сегодня километров шестьдесят (включая пятьдесят на автомашине). На этот раз наше общество составляют детишки: кишлак скотоводческий, и взрослое население выше в горах, на летовках. Юные горные таджики рассаживаются вокруг нас также с молчаливым достоинством, но угощают уже не айраном, а яблоками.

ДО КОЧЕВЬЯ ТОРЧ-КУРУК

Порядок шествия таков: впереди — Сергей, за ним — Нина. Сергей соразмеряет с ее шагами свои. Саша и я можем произвольно меняться местами. Саша в шляпе и с ножом у бедра похож на пирата. Замыкает маленькую колонну Юрий, человек надежный и неувлекающийся. Он считает свои шаги и на привале записывает, сколько мы протопали километров.

До привала еще далеко. Пятьдесят минут ходьбы, десятиминутная остановка — и снова пятьдесят; Сергей точен. Эти минуты длинны, как урок в третьем классе. Пот затекает в глаза, рюкзаки со стороны спины мокры. На коротких остановках, когда мы сбрасываем их, на брезенте тотчас проступают белые кристаллики соли.

Тропа забирается почти до гребня, потом ползет вниз, и каждая сотня метров подъема одолевается нами дважды, трижды… до бесконечности. Кажется, ждем только тени, чтобы остановиться, сбросить рюкзаки. Но вот — дерево, мы поглядываем на него и проходим мимо.

Хорошо бы в такт размеренному шагу привести в порядок своим мысли, сочинить поэму или наметить план морального самоусовершенствования — но этот камень положен на дороге совсем некстати. Хочется дать ему пинка. Он возвращает мои размышления к жестокому солнцу, спекшемуся рту и рюкзаку, по-звериному повисшему у меня за плечами.

Но я твердо знаю, что и остальным не легче, потому что я не слабее других, и надо дойти до поворота, потом — вон до той скалы, потом до тени от горного пика, пересекающей реку и ложащейся углом на лужайку, покрытую бурой травой. Когда же идти становится совсем невмоготу, Сергей неожиданно объявляет:

— Привал!

Кочевье Торч-Курук, пустующее ныне, — последнее обжитое место в долине реки Ханаки. Это именно кочевье, а не пастушеская летовка, хотя таджики исконно оседлый народ. Сюда в прошлом забредали со своими стадами и юртами кочевые киргизы. Здешние жители миролюбивы, как и вообще земледельческие народы. Национальный костюм не приспособлен для ношения оружия.

Эти места почти не описаны. Мы пользуемся сведениями более чем полувековой давности, приведенными в труде «Горная Бухара» первым исследователем долины Ханаки ботаником В. И. Липским. И это в дневном переходе от автомобильной дороги. За полстолетия после Липского выше Горной Ханаки не забиралась ни одна экспедиция. За последние два года до Торч-Курука поднялись их целых три. На месте кочевья, близ пирамидального замшелого валуна, французисто обозначенного Липским как «Гран-валун», валяются обломки изоляторов, куски провода и обломки бензинового движка — следы базового лагеря геологов.

— Все горы были в огнях, — восхищенно рассказывают пастухи.

Понятно, что это преувеличение. Несколько электрических лампочек производят пока в здешних местах большее впечатление, чем празднично иллюминированный Большой театр.

Пока мы ставим палатку, мимо проезжает отряд топографов. Они на лошадях, ружья за плечами, здороваются снисходительно. Рядом с лошадью, в ее тени, аккуратно шагает палевый пес. Он бросается на нас с лаем, но, заметив сахар, на мгновение задумывается и подходит, льстиво виляя хвостом.

— Это плохой пес, — убежденно говорит Нина, — продажный.

Она кладет ему в пасть сахар и отталкивает его морду.

— Оставьте его себе, — кричат топографы. — Он у нас не в штате.