На суше и на море - 1966

Я никак не мог вспомнить, о чем думал вечером? Ага, пастораль атомного века! Дитя городской цивилизации и простодушная водомерщица. Какая чушь!

С помощью такого совершенного инструмента, как ухват, я ловко опрокинул чугун с каким-то варевом. Мне пришлось чуть не по пояс засунуться в печь и ложкой выгребать оттуда сдобренную золой жижу.

Замаскировав следы своих печных опытов, я наскоро пожевал что-то всухомятку и потом до полудня возился с понтоном. Никто не приходил.

Я долго искал, чем бы запереть избу. Но не нашел ни замков, ни ключей и, плюнув на все, подался на Кобожу.

Спустился к воде и пошел по песчаной кромке под самым обрывом. Из норок, темневших в береговом обрыве, стремительно вылетали стрижи и рассекали воздух своими острыми крыльями. Птицы проносились над Кобожей, круто взмывали вверх и там кувыркались в теплой бархатной голубизне.

Я плюхнулся на горячий песок. Речка перемывала белые песчинки, и мне казалось, что я слышу, как они трутся друг о друга.

Рассыпалась где-то дробь мотора. Пересвистывались птицы. А мне было лень пошевелиться. И думать тоже ни о чем не хотелось. Я смотрел на сосну, что наливалась смолой на другом берегу, на ее шелушившийся ствол, на ее размашистые ветви и чувствовал себя таким же безмятежно спокойным, как она.

…«Хвойная, Хвойная. Стоим десять минут»…

Уже Хвойная. Станция с красивым названием. Ну да бог с ней. Что же было дальше?

К вечеру я возвратился в избу. Троица оказалась дома. И уже работала над бумагами.

— Ты чего так рано, Са-ань? Проголодался, что ли?

— Ты с понтоном разделался, Бучков?

— Хочешь творогу, Саша?

Я проголодался, с понтоном разделался еще до обеда, а творог уписал тотчас, как только Маша поставила миску на стол.

Оказывается, все трое с утра гонялись за колхозным начальством и добивались каких-то там досок и железяк для ремонта поста. Меня, конечно, решили не будить: не мое, мол, это дело. Но после творога я взмолился:

— Степан Иваныч, братцы, да что ж это такое? Неужели я до того тупой, что ничего не разберу в ваших науках?

Не знаю, стал бы я тогда напрашиваться, не будь Маши. Когда же Степан Иваныч усадил меня возле нее, я понял одно: все мои дурацкие уловки с самим собой — чушь и обман. Весь день я настраивал свою скрипку на другой лад — и все оказалось напрасным.

Я сидел возле Маши, выписывал какие-то цифири, а глаза сами собой косились на нее. Я тайком разглядывал ее профиль, ее руки. Я еще ни у кого не встречал таких рук, как у Маши. Узкие кисти и тонкие чуткие пальцы, кулачок с четырьмя острыми бугорками сновали над страницей. Кожа на косточках натянулась и пересекалась паутинками вьевшейся земли. Я смотрел на эти руки — и сердце у меня заходилось от непонятной тревоги.

Изящная наманикюренная Лариска показалась мне тогда накрашенным пугалом. А ведь многие наши девчонки завидовали Ларискиной стати.

Я выписывал цифры в столбцы, подсчитывал суммы, и каждый раз у меня получалось по-разному.

— Мальчики-и, девочки-и, скоро вы закончите? — спросила у нас Таня, когда я уже очертенел от арифметики.

При Степане Иваныче Таня часто разыгрывала из себя мою наставницу, нечто вроде заботливой матери. Я убежден, что Степан Иваныч посмеивался в душе над этой Таниной слабостью. А ей, наверное, казалось, что этим она увеличивала пятилетнюю разницу в нашем возрасте по крайней мере втрое. И поэтому она сказала:

— Хватит вам, детишки, трудиться. Ступайте поразвлекайтесь.

Мы с Машей переглянулись — она угадала мои мысли.

— Я поведу тебя на пятачок. Вот переоденусь только, — и, не дожидаясь ответа, Маша юркнула в сени переодеваться. А я по такому случаю напялил праздничную ковбойку.

— Ну, кавалер, ваша дама готова.

При каждом Машином шаге покачивалась, подрагивала на ней широкая «фестивальная» юбка, а ее загорелые плечи просвечивались сквозь нейлоновую кофточку.

«А моя маленькая водомерщица, — думал я, — понахваталась верхушек. Даже туфлишки у нее на гвоздиках. А посмотрим-ка, милая, что у тебя внутри».

Я уже наперед посмеивался не столько над ней, сколько над собой. Угораздило, мол, и в кого…

— Если ты собираешься отплясывать со мной под гармошку вологодскую кадриль, то предупреждаю: я не тот партнер. Умею только фокс, танго и танец маленьких лебедей.

Я чуть сам не споткнулся о ту самую грань, которая будто бы существует между городом и деревней.

— Во-первых, у нас не танцуют кадрилей. Во-вторых, у нас играет радиола. А в-третьих, не задавайся. — Моя маленькая водомерщица умела цапаться. Но меня уже понесло.

— Извините, сеньора, я не знал, что Бугры — это центр мировой цивилизации. Радиолы, телевизоры, высокая музыкальная культура. Скажите, а рогатый скот у вас тоже приобщается к музыке? — спорол я глупость, заметив проходившее рядом стадо.

Маша недобро посмотрела на меня:

— Если ты имеешь в виду себя, то приобщается. А вообще-то ты дурак. Я сперва думала, что ты не такой.

Возле клуба на бетонированном пятачке толкалась под радиольную музыку молодежь.

— А где же колорит? — спросил я у Маши.

— Какой колорит?

— Ну там псковский, вологодский, бугровский…