На суше и на море - 1969

За пять с половиной часов донес нас ИЛ-18 до Красноярска. Отсюда до Кызыла — самолет поменьше. Через западный Саян над долинами, покрытыми темно-зеленым лесом, над скалистыми хребтами, снежными вершинами, горными озерами, над вьющимся Енисеем, над лесами, лесами… Из Кызыла в центр Тоджинской котловины нас несет совсем маленький биплан. И опять — хребты, леса, снежные вершины.

Стоит поселок у самого впадения в Енисей речки Тора-Хем. Живет в нем 800 человек, и не привыкли они к туристам. Нас приняли за геологов. «Новая, — говорят, — партия приехала». Мы не стараемся рассеять это впечатление. Оно даже помогает нам найти проводника и лодку с мотором. После долгих разговоров намечается маршрут: шестьдесят километров вниз по Енисею до впадения Хым-Сары, а потом в самые верховья притока. Там будто бы больше всего тайменей.

Наш Дерсу — Леня Чернев. С грамотой он не очень дружен, но тайгу понимает и знает превосходно. В его обиходе понравившиеся нам слова: белковать, соболевать, орешничать — промышлять белку, соболя, кедровые орехи. Особая его страсть — волковать. Он согласился ехать с нами, потому что стоял август и охотнику, добывающему пушнину, нечего было делать.

Енисей не течет, а катит свои воды. Ударяет о каменистое дно — водяные струи сталкиваются, сплетаются, возникают воронки, завихрения, гребни. И мы не плывем, а несемся вниз. Сила течения и мотора складываются: наша скорость километров тридцать в час. Мелькают острова, протоки, перекаты. Старик полулежит на носу, Леня управляется с мотором, я вычерпываю воду.

Через два часа устье Хым-Сары. Теперь надо плыть против течения, и мы еле ползем. На быстрине лодка почти совсем не движется, хотя мотор в 10 лошадиных сил отчаянно ревет. Приходится искать, где течение потише. Медленно проплывают живописные пейзажи.

Теперь я перебрался на нос лодки и привалился спиной к нашей поклаже. Московские мысли еще не выветрились из головы и копошатся, возникают в беспорядке. Действительность воспринимается несколько аллегорически. Река воспринимается как олицетворение жизни. Борьба с течением — как стремление к труднодостижимой цели.

— Смотрите! — восклицает Леня. — Белка через Хым-Сару плывет. Видно, удирала от кого-то.

Впереди, распушив хвост по воде, на самой стремнине борется с течением рыжий зверек. Большой хвост относит в сторону.

— Доплывет? — спрашиваю.

— Если таймень не схватит, обязательно доплывет.

По сторонам — горы, покрытые лесом. Преобладает лиственница с мягкими, шелковистыми иглами. Ее зелень густая и очень светлая, а стволы кирпично-красные, особенно на южной стороне. Ио издали видна только зелень. Поэтому островки сосен рыжеют на этом фоне. А кедровники, как тени облаков, темно-зеленые. Елей не много. Они тянутся ввысь узкими свечками. Некоторые южные склоны гор безлесные. Они покрыты яркой травой и залиты солнцем. Леня называет их солонопеками.

Старик у нас за старшего. Он опытный «бродяга». Исходил Карелию, берега Белого моря, хаживал на медведя в архангельских лесах. На привалах мы невольно подлаживаемся под его темп. Быстро разгружаем лодку, разводим костер, ставим палатку. Все работают дружно, и уже через несколько дней сами собой складываются обязанности каждого в нехитрой, но чудесной лагерной жизни.

Леня молчалив, но, когда его расспрашиваешь, отвечает охотно. Старик задает ему бесконечные вопросы об охоте, о жизни, о тувинских золотых приисках. Мне особенно запомнился разговор о золотоискателях.

— Я бывал на золотом прииске в Хорале, — рассказывал Леня. — Старатели — пропащие люди. Золото моют, а света белого не видят. Он, старатель, всю жизнь к лотку привязан. И не бросит. Так до могилы и будет стараться.

— А сам золото мыл?

— Мыл…

— Как же не втянулся, не пропал, снова охотничать стал?

— Вовремя, однако, бросил. Был старателем, да вовремя бросил. Не успел пристраститься. И слава богу! Кто втянется, тот уже ничем заниматься больше не будет. Он, смотри-ка, золото из земли вынимает. Богатства ждет. А другое дело охота, например, когда еще деньги принесет? Зверя выследить надо. Суметь взять.

Шкурку не испортить. Сдать ее. Вишь, однако, сколько хлопот, пока деньги получишь. А тут враз золото. Это большая страсть, угарнее не придумаешь.

Однажды Лене надоело отвечать Старику, и он сам спросил его.

— Вы все меня допрашиваете, что да как. Про жизнь, про охоту. Моя жизнь без хитрости. А вы чем занимаетесь?

— Как это? — озадачился Старик. — Я ученый, доктор наук.

— А друг ваш?

— Тоже.

— Что же, однако, вы, доктора, делаете? Людей лечите?

— Нет. Это звание такое. Оно разным ученым присуждается за научные труды. Вот, скажем, приезжает на Саяны геолог, изучает породы и доказывает, что в таком-то месте лежит пласт железной руды. А мы в своей области изучаем и доказываем. Исследуем причины болезней, которых врачи не умеют лечить, ищем способы их лечения.

— Важно, — сказал Леня и грустно добавил: — Много таких болезней, много. — Потом посмотрел внимательно и испытующе на наши небритые лица. Чтобы скрыть улыбку, я наклонился, снял сапог и стал перематывать портянку.