На суше и на море - 1974

Я молчал, слушал ветер над крышей избушки, но уже знал, что завтра утром, чуть стихнет озеро, попробую поискать сиговые луды. Я ничего не скажу товарищу, уйду один, как уходят в сказку, чтобы потом рассказать ее другим…

Ночью я долго курил и только под утро, когда ветер стал стихать, чуть забылся.

Очнулся я от странного чувства — опоздал! За окном уже был день, яркий, чистый день близкой зимы. Товарища не было. У избушки не видно было и собак.

Моя лодка лежала на берегу, а от его лодки на серой сухой гальке осталась лишь неширокая гладкая полоса. Он уехал, пробив утренний ледок. Пробитый лодкой коридор уже успел затянуться новым ледком. Я вывел на лед лодку, подтолкнул ее вперед и, как на санках, перевалившись через борт, отъехал от берега. Под лодкой лед треснул, выбил наверх воду. Я расколол веслом остатки ледяного поля и встретил бортом тяжелое, как свинец, озеро.

Где товарищ? Высоко и мутно торчали обледеневшие камни наших островов. От берега к плесу тянулись вершинами, как в зеркале, высокие ели. Там, где ели ложились отражением на лед, они казались седыми, а там, где лед кончался, — черными.

Вода молчала. Или она сегодня замерзнет и остановит меня на полпути, или сорвется шквал. Чувство беды, опасности, близкой и неотвратимой, не покидало меня. Небо на северо-востоке казалось мутным. Эта муть плыла к озеру все гуще и гуще. Я остановил лодку. Ее кидало и било о клочья льда, сорванного с берегов. Плыть дальше было нельзя. Я повернул обратно и резал волну за волной. Весло было слишком легким для ноябрьской волны.

Лодка оплывала льдом, оседала. У меня не было с собой ни топора, ни ножа. Лед натекал, и его нечем было скалывать. Ледяные волны били в спину и оставались на ватнике. Пальцы не чувствовали весла. Волна ходила через борт…

Берег показался каким-то странным, будто я и не стремился к нему. Лодку ударило о кромку льда, она качнулась, схватила воду и замерла, чуть выставив над водой корму и нос.

Под ногами не было дна. Лед ломался, на него нельзя было подняться, но с каждой отломанной льдиной берег становился ближе.

Наконец ноги почувствовали дно. Потом я долго открывал дверь избушки и долго не мог снять ватник и сапоги.

У печи стоял холодный котелок. Пальцы не чувствовали спичек. Я никак не мог развести огня. Потом огонь согрел, заставил очнуться. Желтые языки пламени лизали бесчувственные пальцы.

За стеной я услышал ветер — он не унимался. Я взял ружье и пошел по берегу. Мою лодку забило под лед и приморозило. Но она была уже не нужна.

Я долго обходил озеро, несколько раз стрелял. Мне не отозвались даже собаки. Где они? Где товарищ?

Ночь застала меня под елкой. Утром я раздул угли костра, согрелся и пошел дальше. Ветер, последний раз качнув еловые лапы, унялся. Наступила тишина, и в этой тишине я разобрал тоскливый вой. Волки? Нет, выли собаки. Выли с той стороны, куда мчался вчера северо-восточный ветер…

Собаки сидели на берегу около лодки. Ее выбросило на берег, и она лежала ледяной глыбой замерзшей воды. Товарища не было.

Я снова стрелял, звал. Я не нашел его. Не нашли его и другие. У него тоже не было с собой ни топора, ни ножа — они остались в избушке. Наверное, он тоже очень торопился вырваться на озеро до очередного шквала. Он тоже хотел увидеть сига…

По старым письмам я разобрал имена тех, кто писал ему. Я читал эти письма. Ему писала мать. Но больше всего писем было от нее. Почему он был не с ней, когда она его так ждала?

Впрочем, рыбаков и охотников всегда кто-то очень ждет…

Зима не пришла в этот раз. Лед растаял, и будто снова вернулась поздняя осень — предзимье.

Ветер и непогоды успели обломать, сокрушить стены тростника, и теперь от недавних неприступных стен остались робко торчать у самого берега лишь хилые, щербатые частоколы. И на этих редких тростниковых столбиках красовались, переливаясь цветами морозной радуги, ледяные колокольчики.

Колокольчики вырастали от воды и крепкого ночного мороза. Вода тяжелыми брызгами либо самими вершинами пологих волн попадала на тростник и тут же замерзала. Замерзали и новые капли, и новые вершинки волн, и теперь по всему заливу над самой водой светились звонкие прозрачные льдинки.

Свою лодку я все-таки вытащил на берег, выбил из нее лед, и, когда выпал тихий день, медленно поплыл вдоль берега. Порой я разгонял лодку, брал весло и осторожно проводил им по колокольчикам-льдинкам. И льдинки оживали…

«Динь-динь, тинь-тинь» — чуть испуганно раздавалось следом за мной… И тут, рядом с ледяными колокольчиками, раздался другой звук, неожиданный и по-летнему громкий, — плеск крупной рыбы.

Плеск повторился. Я обернулся и увидел круги, мелко и медленно расходившиеся по тяжелой морозной воде. И тут же у самой лодки мелькнул иссиня-белый бок большой рыбины. Мелькнул хвост. Узкий и сильный, хвост разрезал воду и, отвалив в сторону половину волны, пустил по заливу новый круг.

Брызги упали на тростник, хотели скатиться обратно в воду, но тут же потемнели и остались заледенелыми каплями.