На суше и на море - 1987

«Вот она, необратимая тяга к свету, — качает белой головой Почтмейстер, — что было бы с родом славянским, не выполни Ондрей завета? А он, судя по всему, выполнил. Бересту эту Ондрею вручу в собственные руки, пусть вслух прочтет, приятно будет послушать», — решает Петухов. «Ну, что там у нас дальше?» — он берется за металлический цилиндр, но в этот момент вниманием его полностью овладевает телевизор. Что-то весьма интересное возникло на экране, кажется имеющее непосредственное отношение к его работе. А вот и диктор на первом плане появился. Почтмейстер торопливо повертел колесиком, усиливая звук.

«Огромное пространство Певческого поля, — сыплет скороговоркой диктор, — заполнено десятками тысяч людей. Здесь и пожилые, и юноши, и дети. Они будут петь. От всей, как говорится, души, от всего сердца затянут они все вместе песню, которая как бы адресована в прошлое…»

«Понятно, — кивает головой Почтмейстер, — в прошлое. Но почему же «как бы»? Ох уж эти мне дикторы, эти репортеры!..» — а сам торопливо достает с полки небольшой служебный магнитофон. «Начали, поют!» Будто усиливающийся с каждым мгновением рокот океанского прибоя, зазвучали голоса тысяч и тысяч людей.

Пусть в день минувший, где земля в огне горит,

Вот эта песня через время долетит…

Подавив вздох, старый Петухов кивает лохматой головой. «И никаких таких «как бы», — думает он, следя за движением магнитофонной пленки, — именно туда, в сорок первый…»

Тогда солдат за миг до смерти, может быть.Узнать успеет, что он вечно будет жить…

«Понятно, все понятно, — кивает седой головой Почтмейстер, — за миг, значит, до смерти? Что ж…»

А многотысячный хор между тем звучит над неоглядным Певческим полем, достигая небес, и — удивительно! — каждый из многих тысяч голосов людских, сливаясь один с другим, тем не менее явственно различим. Да, да! Вот детский, чуть картавый голосок, вот надтреснутый, старческий, вот исполненный резковатой мужественности басок молодого человека…

Чернеют в поле свежей пахоты пласты,Ты жив, солдат, сбылись твои мечты…

Вот уж и Почтмейстер, пытаясь предугадать слова, предуловить мелодию, тоже включился в песню.

Зажегся вновь былой огонь в твоей крови.Солдат, ты слышишь? Встань! Встань и живи!..

…Давно мелькают на экране кадры другого сюжета: обгоняя друг друга, мчатся по шоссе велосипедисты. А Почтмейстер, забыв обо всем, невидяще уставился в замерший магнитофон. Спохватился вдруг, захлопотал, снова к металлическому цилиндру потянулся. Ну-ка… Ан нет — и на этот раз его отвлекли. Задергался вдруг, залился нетерпеливым звоном колокольчик, висящий на входной двери. Старик ищет шлепанцы, находит их под столом, спешит открыть. Это посыльный с Главпочтамта, робот, похожий на стиральную машину.

— Извините, Почтмейстер. Не знаем, как быть. Необычный случай. К нам поступила телеграмма.

— Так! Так! Так! — Гавриил Васильевич водит носом по приклеенным к бланку бумажным полоскам с японскими иероглифами. Адресовано в 1945 год. «Дорогая Агати умоляю тебя немедленно уезжай вместе дочуркой из города не ближе ста километров предупреди смертельной опасности друзей родственников всех жителей Хиросимы молю богиню солнца Аматерасу надежде что эта телеграмма успеет вовремя любящий тебя муж».

— Неужели успеете? — взволнованно мигает разноцветными лампочками своих датчиков добросердечный робот. — Хиросима… Ведь это произошло так давно!

— Надо успеть, — говорит Почтмейстер. — Нельзя не успеть.

Пугая велосипедным звонком встречных собак, укатил на своих колесиках робот. Почтмейстер возвращается к столу, снова принимается за письма, но не тут-то было. На этот раз от работы его отвлек севший на подоконник раскрытого в сад окна почтовый голубь. В клюве у него пергамент, перевязанный ленточкой. Так, так! Из двенадцатого века. А, знакомый почерк! Это Тристан. «…Я на коленях буду молить благородного короля Корнуолла, а ты припади к стопам правительства своей земли, чтобы они разрешили нам воссоединиться вопреки препонам времени. Не жить мне без тебя на этом свете, любимая. Вновь и вновь перечитываю твои письма, всматриваюсь в твое прекрасное лицо — какой великий живописец изобразил тебя столь искусно, хоть воспользовался одной лишь серой краской?! — любуюсь тобой и чувствую: мы рождены друг для друга. Завтра я буду драться в твою честь на турнире с рыцарем Эдмондом Этербери. Фехтовальщик он отважный, но в исходе поединка не сомневаюсь, любовь делает меня вдесятеро сильнее…»