На тихой улице

Пару часов я играю на пианино. Дородный мужчина с щербатым лицом напивается и четыре раза поет «My Funny Valentine». Молодая пара кладет двадцатку в банку с чаевыми и поет «Every Time We Say Goodbye», чудовищно фальшивя, но в основном я играю классические мелодии в качестве фона. А потом, как будто день преподнес еще недостаточно сюрпризов, микрофон берет Грант. Он спрашивает, знаю ли я «In the Wee Small Hours of the Morning», и я отвечаю, что, конечно, это, наверное, шутка. Грант встает с микрофоном перед пианино и начинает петь. Парочки за столиками прекращают болтать и слушают.

У него чудесный, звучный голос, и я по-настоящему потрясена. Грант слишком застенчив, не пытается заглянуть в глаза каждому слушателю и устроить шоу, а когда песня заканчивается, зал взрывается овациями. Одна подвыпившая парочка даже аплодирует ему стоя и бросает в банку для чаевых еще денег.

После того как все разошлись, не считая нескольких человек персонала, убирающихся в подсобке, я задерживаюсь. Вероятно, Грант поднялся к себе, и мне его не хватает, но вдруг он появляется из распашных кухонных дверей с двумя бокалами вина.

– Можно к тебе присоединиться? – спрашивает он.

Я передвигаюсь по табурету у пианино, освобождая место для Гранта.

– Спасибо, – благодарю я и беру бокал. – Мне никто не говорил, что ты так поешь, – поднимаю бокал, предлагая чокнуться. – Ты был… очень хорош.

Он чокается со мной, но скромно отмахивается.

– Ты всегда поешь? Поэтому вечера с пианино так популярны? – интересуюсь я, и он, кажется, краснеет.

– Нет. Я знаю только одну песню, – отвечает Грант, и я смеюсь.

– Странный выбор, если это единственная песня, которую ты знаешь.

– Когда Калеб был маленький, мы смотрели один фильм, названия уже не помню, но там звучала эта песня, и пока я укладывал его спать в тот вечер, мне пришло в голову ее спеть вместо колыбельной. Пейдж работала, так что пришлось мне. А потом он всегда просил ее спеть.

Я не знаю, что ответить. Грант говорит о Калебе, это уже кое-что, и я боюсь сказать что-нибудь лишнее, после того как он показал свою уязвимость.

– Калеб ведь был музыкантом, да? – спрашиваю я, надеясь, что это удачный вопрос.

– Он играл в группе. Ну, не особо хорошей. – Мы оба тихо смеемся. – И изучал журналистику. На третьем курсе колледжа, и ему это нравилось.

– Правда? Я ведь тоже была журналисткой. Работала репортером в Тампе. «Новости залива, 9».

Пейдж, вероятно, упоминала специальность Калеба. Помню, он несколько раз менял будущую профессию, но тогда я не придала этому значения, вот и забыла.

– Я этого не знал. Хотя неудивительно. Ты такая фотогеничная, – улыбается Грант, опуская взгляд на клавиши пианино. – Калеб хотел заниматься расследованиями. По крайней мере, таков был план на полгода. Он мог снова изменить решение.

Грант ставит бокал и рассеянно нажимает пару клавиш.

– Могу научить тебя играть, если хочешь, – предлагаю я, а он смеется.

– Глядя на тебя, можно решить, что это просто, но гарантирую, я ужасный ученик.

– Не верю. Смотри. – Я кладу его палец на до и веду дальше, напевая простые ноты: – До, ре, ми, ми, в часы перед рассветом, до, ре, ми, когда все крепко спят…

Грант открывает рот в притворном удивлении, но он доволен собой и повторяет ноты уже сам, делая несколько ошибок. Грант смотрит на клавиши так, будто они волшебные и каким-то чудом воспроизвели известную мелодию.

– Могу поспорить, ты музыкальный гений, с таким-то голосом, – замечаю я.

– Ты очень великодушна.

Мы оба нервно смеемся. Я поднимаю на него взгляд и не понимаю, кто кого целует. Мы тянемся друг к другу одновременно. Это не страсть, когда прижимают к стене и срывают одежду, как я несколько раз воображала, пока чувство вины не подавило фантазии. Поцелуй мягкий и нежный. Как у любящих друг друга, а не как у неверных супругов, переживающих бурный роман. Грант обхватывает меня за затылок, мои руки бегут по его спине, потом вверх по волосам, а затем, словно нас обоих одновременно настигает понимание, мы так же одновременно отстраняемся. Вроде бы. Вот только я не хотела отстраняться.

– Прости, – шепчет он.

– Нет-нет, это ты прости, – отвечаю я, поправляя незнакомую прическу: мне кажется, волосы ужасно спутались.

– Нам нельзя, – говорит он с печальным томлением, которое мне хорошо знакомо.

С минуту мы молчим.

– Да, – неохотно соглашаюсь я.

А потом встаю, и Грант берет мое пальто со старомодной вешалки у двери и помогает одеться. Когда он открывает дверь, ветер задувает внутрь палую листву, я придерживаю низ платья и взвизгиваю. Грант наклоняется, целует меня в щеку и шепчет:

– Хотя, наверное, я буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

Смотрю ему в глаза и сжимаю руку. Уже в который раз за день мне хочется расплакаться, но я снова сдерживаю слезы.