На Тихом Дону

— Ну ничего-о! Это не избит! — сказал молодой парень с рябым лицом, обращаясь ко мне и указывая на спавшего у дверей кабака всклоченного и почти нагого человека, у которого все лицо было покрыто запекшеюся, потемневшею кровью. Стоявший в дверях молодой трактирщик в жилетке и с металлической цепочкой обратил вдруг внимание на спавшего и, подвинувшись к нему, растолкал его ногой.

— Это, брат, не годится, — сказал он, когда тот с трудом поднял голову: — тут люди ходят…

Выражение полного непонимания и удивления долго не сходило с изуродованного, безобразного лица этого босяка. Наконец, он с трудом поднялся и сел, подобравши колени и опустив на них свою всклокоченную, большую голову. Это было самое настоящее олицетворение горя-злосчастья!..

— Миша! — говорит хриплым голосом другой босой, всклокоченный человек, в красной рубахе и синих портах, подходя к трактирщику: — сколько дашь?

Он указал пальцем на свою грудь.

— Новая, только раз стирана…

Он уже не может твердо стоять на одном месте, едва удерживая равновесие и с трудом открывая свои пьяные, неподвижно уставленные вперед глаза.

Трактирщик окинул опытным, оценивающим взглядом его рубаху и, не торопясь, проговорил:

— Два гривенника.

— Тридцать!

— Нет, два… Смотри, вот тебе какую дам.

Он заглянул за дверь и тотчас извлек оттуда какие-то грязные клочки, которые даже босяка, изнывающего от жгучей жажды, привели в негодование.

— Тьфу, будь она проклята! — прохрипел он и, после долгого раздумья, прибавил: — три дашь?

— Нет, — спокойно и решительно сказал трактирщик: — тоже, брат, всякому надо пользу наблюдать.

— Ты погляди рубаху-то!

— Да вижу.

— Раз только стирана… Ты гляди!

— А на груди-то что?

— На груди? Ну, скажите, люди добрые, что у ней на груди? Только раз стирана, — что же у ней на груди! Ах…

Босяк обиженно удаляется, шатаясь и спотыкаясь, и скрывается в дверях соседнего кабачка.

— Оплошал Черкасск, делов никаких нет, — говорит со вздохом сожаления рябой парень, стоящий возле меня. Он был трезв. К слову сказать, большинство трезвых лиц, виденных мною на базаре, было из молодежи.

— Черкасск оплошал, ступай в Ростов, — небрежно говорит трактирщик.

— А в Ростове думаешь лучше? В Ростове нашего брата тоже лежит… Хорошо, где нас нет! А как мы придем, так народу девать некуда. И, обратившись ко мне, как к праздному и новому человеку, в котором был виден некоторый интерес к окружающему, он долго говорил о безработице, неурожае и о плохих обстоятельствах…

* * *

Девять часов вечера. Из окон моего номера видна часть города, с приветливо мелькающими огоньками, по скату горы, с смутно вырисовывающимся на белой заре большим зданием кадетского корпуса и с темной, слившейся массой домов. Свежий после дождя воздух мягкими волнами плывет в номер вместе с отдаленным, смутным, глухим гамом песен, с звонким детским веселым криком, с громким смехом и взвизгиваниями женщин, с пьяным, усталым и бессмысленно жалующимся говором босых людей, с резкими звуками полицейского свистка и гармоники, со стуком лошадиных копыт сквозь отдаленное погромыхиванье колес, с топотом по тротуару тяжелых сапог, с божбой и руганью. Свет из кабаков смутно освещает ряды возов, стоящих на базаре, с темными силуэтами пофыркивающих лошадей и лежащих волов.

Из соседнего кабачка «Экономические обеды» — слышна песня. Высокий, красивый тенор поет «Бродягу»:

Уж ты мать, ты, моя мать! перестань меня ругать.Знать судьба моя такая, — целый век должен страдать…

Мягкая и тихая грусть напева, горькая скорбь слов песни властно привлекают к себе мое внимание. Я выхожу из номера и присоединяюсь к кучке уже собравшихся слушателей. Около окна с сосредоточенным видом стоят несколько босых обитателей рынка в своих изорванных рубахах, хромой мастеровой в пиджаке и с тросточкой в руках; у самого окна присел подвыпивший мужик мрачного вида, рядом с ним три девицы, из которых две были уже явными жертвами общественного темперамента, а третья — прехорошенькая хохлушка с наивными черными глазами, — вероятно, еще не продавала себя… Все с страстным, сосредоточенным вниманием слушали несколько однообразные, тягучие, горькой скорбью звучавшие переливы увлекшегося певца.

— А приятный голос! — заметил мастеровой с тросточкой…

— Кабы к нему еще два-три таких, — прибавил с деловым видом стоявший позади его рабочий.

— Егор! прогони этого хромого! чего он тут стоит, свет заслоняет! — сказал сидевший босяк.

— Ну, брат, велят прогнать, должен исполнить, — с чрезвычайной готовностью заговорил один из босых людей, именуемый Егором, и взял хромого мастерового за талию.

— Ну, ты, брат, говорить-говори, а рукам воли не давай, — сердито и решительно заговорил мастеровой, отстраняя от себя босого человека.

И босой человек должен был отступить, несколько сконфуженный этим решительным тоном. Чтобы вывести себя из некоторой неловкости, он с видом элегантного кавалера подвинулся к одной из девиц, стоявших у самого окна, и лихо воскликнул:

— Здорово, кума!..