На узкой лестнице

— Чепуха, все они перестраховщики. Им только бы ужасы накачивать. А жить-то нам.

— А как же?

— Да опять говорю — порви это дурацкое направление.

Она прижалась к его плечу, он обнял ее и уткнулся лицом в шею. Почувствовал он, как вздрогнула Зоя от его прикосновения, как всем телом подалась к нему, словно хотела слиться с ним, как сливаются две капли ртути.

— Ты любишь меня? — прошептал он.

— Да! Да!

— У нас будет сын?

— Я боюсь.

— У нас будет сын?

— Я не знаю.

— Ты любишь меня?

— Безумно, — дыхание ее стало таким частым, что Георгий подумал: не задохнулась бы.

— У нас будет сын?

Она не ответила, она все тесней прижималась к нему.

— У нас будет сын?

— Да…

— Повтори!

— Да…

— Ты отдаешь отчет своим словам?

— Да! Да!

— У нас будет сын?

— Да!

— Ты не передумаешь?

— Нет!

— Я могу быть спокоен?

— Да.

— У нас будет сын?

— Да! Да! Да!

Тогда он сказал: Заинька, миленькая маленькая Заинька… Он сказал, не зная, что еще сказать: ах, Заинька, чего хочешь! Я тоже для тебя все!

Утром Георгий поднялся без будильника. Железное здоровье распирало его изнутри, аж до звона в ногах, до боли в ребрах. Грудную клетку как будто бы стягивал гипс или за ночь прихватило морозом. Хотелось немедленно двигаться, ворочать пуды, приседать и приседать без конца у открытой балконной двери. И радовался он своему такому утреннему самочувствию, потому что знал: играючи, в трудах, промелькнет день, а там… а там… Даже загадывать боязно. Все должно быть прекрасно, и не надо ложной скромности — на долгую жизнь задумала его природа, скроила по самым совершенным своим чертежам, из лучших деталей собрала.

И народу на улице…

И праздничные все, даже подумалось, что не на работу они спешат, а просто гуляют, как на Первомай, вот за руки сейчас возьмутся, вот петь начнут.

Георгий нашел свое окно и увидел Зою. Тонкой и далекой показалась она ему отсюда. И не реальной, а словно бы тенью с небес. Жутковато стало ему, и сладкая боль шевельнулась в груди, и подобно тонкой змейке сложилась спиралью, и опала кольцами, и пропала в дремучих пучинах души.

Плавно двинулась машина. Траурный полукруг: салют догнивающему «Москвичу», чистой воды тебе, капитан дальнего плавания.

Улица. Проспект. Поворот. Еще поворот. Наконец, булочная с широкими белыми ступенями, торжественным и серьезным входом, словно во Дворец культуры. Георгий затормозил и прошел к телефону-автомату.

— Здравствуй, — сказал он, когда ему ответили. — Такое чудесное утро.

— Да? Очень интересно. А я еще сплю. Какой-то сон странный, будто столько цветов вокруг и я задыхаюсь.

— Она будет рожать.

Образовалось такое молчание, что Георгию показалось — толпа за стеклянной дверью замедлила свое движение, сгустилась вокруг его кабины.

— А как она чувствует себя?

Он не ответил.

— Господи, надо же… Бедняжка… А какая живучая, однако… Кстати, ты забыл у меня часы.

— Да? — Георгий потрогал пустое запястье, и когда он трогал пустое запястье, сильное биение крови ударило по большому пальцу.

В МИНУВШИЕ ДНИ

Они поднимались на третий этаж: бабка Таня в суконном глухом пиджаке, в новой косынке, на которой красными и желтыми цветочками по зеленому полю пестрели слова «велоспорт, велоспорт…»; и на полшага впереди внучек Митенька с чемоданом, обмотанным бечевой, и с раскладушкой.

— А вдруг не пустят? — уже в который раз с тревогой спрашивала бабка.

— Еще чего. Куда они денутся.

— А вот возьмут и не впустят.

— Ладно тебе, и ордер на руках, и ключи. Ты их сама можешь…

— А вдруг не поверят?

— Не дрейфь, бабулька, всунемся.

Перед наружной дверью Митенька поставил чемодан и позвонил.

— Вам кого? — выглянула женщина средних лет; была она непричесанная и как будто бы чем испуганная.

— А никого! Нового жильца привел. Проходи, бабулька. Так где у вас освободившаяся комната?

Тут Митенька увидел, как вздернуто платье высоким животом женщины, и оробел.

— Мы с ордером, вот и ключи.

Они стояли в маленькой прихожей, прямо комната и налево — двухкомнатная квартира, — и обе двери открыты.

— Все-таки подселили…

— Как видите, так куда нам?

Откуда-то приполз карапуз, держась за мамкину юбку, поднялся на ножки, заревел.

— Да заткнись ты, горе мое, — женщина подняла его на руки и словно посадила на живот, шлепнула по ходу дела, малыш загудел основательней, на одной ноте.

— Идите, проходите, вон она, — кивнула женщина на маленькую комнату, что налево. — Да чтоб вы подавились!

В комнате были составлены детские вещи: кроватка, взятый впрок, непротертый еще от смазки велосипед, устрашающие пластмассовые и надувные игрушки — каждая больше ребенка, какое-то тряпье.

— Куда бы выкатить это все? — спросил Митенька.

— А куда хотите, можете мне на голову.

— Митенька, пойдем отсюда?

— Еще чего. Наоборот, обживайся. Здесь поставим раскладушку, а табуретку одолжим у хозяйки. Хоть стакан с водой поставить.

А хозяйка сидела в другой комнате, прижимала к груди орущего ребенка и выглядела безучастной, пока Митенька выносил вещи, рассовывал их по свободным углам.

— Вот и все, а ты, бабулька, боялась. Давай, отдыхай. А выберу время, притащу остальное.

— Да все есть, Митенька. Вот гвоздик вбил бы.