На Востоке

Когда Осуда очнулся, машинист сказал ему:

— Рельсы склепали вилкой. Говори дальше. Скажи все, что надо.

— Попробуй сделать так, — сказал Осуда, глядя через плечо старика на небо — последнее, которое ему суждено было видеть. — Оба свободных конца вилки прикрепи к вагонной оси, их тут валяется много, я ось, чуть-чуть расширив, втолкни колесами между рельсов. Понял? Дай карандаш, я тебе покажу.

Он набросал дрожащей рукой, что делать.

— Ось эту прикрепи к заднему вагону поезда, что вернется в Дайрен. Оружие есть? Как только рота погрузится и поезд пойдет, начни стрельбу.

— Что выйдет?

— Они будут пахать за собой путь. Рельсы полетят к чёрту. Только надо их гнать, чтобы они не остановились.

— Будет сделано, — сказал машинист. — Ты лежи. — И ушел распорядиться.

Осуда закрыл глаза, погружаясь в туманный жар тела. Кто близок был к смерти, тот знает, как обидны воспоминания перед последним вздохом. Человек прожил всю жизнь маленьким, скромным и вдруг за минуту до смерти начинает понимать, что он могучий ум, гигантская ноля, что он имел силу десятерых, страсть безумца, смелость героя, и что все, чем когда-то гордился он, — только маленькая доля той настоящей жизни, которая была заложена в нем, и тогда великие и печальные мысли осеняют его. Он ясно видит, где он свернул с героического пути, где ослабел, где струсил. Он видит себя таким, каким он был и каким мог бы быть. Счастье тому, кто после этих видений преодолевает смерть. Ничто не устрашит его теперь, ничто не свернет с дороги.

— Опоздали! — крикнул над его ухом старик.

— Что? Кто?

— Началась война с русскими! — крикнул старик, схватившись за горло. — Все опоздало!

Он сел возле Осуды и заплакал мелкими и редкими старческими слезами.

— Старик, ты принес такую новость… — сказал Осуда, становясь на четвереньки. — И умереть можно. Это самая важная новость в моей жизни. Брось плакать — теперь победим. Поезд ушел? Уходит?.. Прицепляй ось, прицепляй! Откройте стрельбу…

Встань, крикни солдатам: «Война!» Встань, крикни всем: «Война! Война!»

— Молчи! Тихо! Я уже рассказал, все знают, — увещевал Осуду машинист, но Осуда был сильный и упрямый человек, и сладить с ним было нелегко.

Старик упал с паровоза и побежал в темноту. Следом за ним, жуя от боли клочок пакли, выплевывая и вновь засовывая его в рот, спустился на землю Осуда. Глаза его ничего не видели. В глубине их была разлита мутная слабость. Он шел умирать, и все мешало ему в этой тяжелой дороге. Валялись трупы — он бил их ногой. Трещала щепа — он отшвыривал ее прочь.

Переживи восстание, поверь в товарищей, взгляни в глаза будущему, и ты поймешь, что нет на свете ничего, что было бы радостнее борьбы. Переживи восстание — и станешь крепким, и если ты победишь — никогда не отступай от счастья; будешь разбит — научишься ненавидеть, а погибнешь — имя твое останется нам.

Но не хотелось умирать Осуде. Он грыз землю и вытирал паклей подвернувшуюся под руку железную шпалу, потому что уже не понимал, где ему больно: здесь ли, в груди, или вот там, в блестящей гайке, что валялась невдалеке.

А от Фушуна мчался поезд с отрядом рабочих. Над местом крушения снижались первые, остро свистевшие пули.

Фушун брался за оборону.

*

В тот самый час, когда полумертвый Осуда лежал на железнодорожной насыпи, Чэн с отрядом «Общества любителей храбрости» поднимал восстание за восстанием в дальних уездах Гирина.

Весть о войне, начатой японцами против Советов, — последняя новость, слышанная Осудой, — была ошибочна: военные действия откладывались японцами со дня на день. Минами упорно собирал пополнения; воинские составы шли от берегов Японского моря на северо-запад и север почти непрерывной цепью. На их пути вспыхивали восстания, их тыл тревожили мятежи и диверсии. Горел Фушун, заводы его стояли; бастовал портовый Дайрен, на Сунгари тонули пароходы, взрывались тоннели, и в декабре японские дивизии, став спиной к северу, всей силой первого удара обрушились на бунтовавшую Манчжурию. Деревни исчезали с земли, города разбегались.

Минами издал приказ, запрещающий китайцам передвигаться по железным дорогам, и, бросив поезда, население страны пошло пешком. Вторым приказом Минами запретил передвижение из уезда в уезд, в пришлых стали карать, как бродяг, шпионов и изменников родине. Тогда Манчжурия залегла в своих фанзах и притаилась загнанным зверем для смертельного прыжка, в котором было последнее спасение.

Японские армии стояли, оборотись лицом внутрь страны. Манчжурия замерла перед их штыками. В декабре полки медленно возобновили прерванный путь на север, к границам Союза. Тотчас позади них обнаружились партизаны. Дивизии вновь обернулись к стране.

Тан полагал, что теперь Минами до осени не предпримет решительных действий, но Чэн не был согласен с ним и переубедил его без труда.

— Потери антияпонского фронта велики, — говорил он Тану, — страна терроризирована, японцы, несомненно, используют передышку для удара по красным. Две-три новых победы на фронте восстановят их положение.