На все четыре стороны

Алена прикусила язычок… Да поздно! Поздно!

Руслан даже не улыбнулся — оскалился хищно. Селин презрительно взглянула на пленницу, на идиотку, которая сама себе вырыла яму.

— Быстро принеси пластырь, Селин.

— Да я не знаю, где он лежит, — пожала плечами та.

— Посмотри в шкафчике в ванной, там есть, я видел, — подсказал Руслан и осекся, потому что откуда-то издалека вдруг долетел женский голос:

— Селин! Селин!

Руслан и Селин переглянулись:

— Марго! Это Марго!

Руслан молниеносно сунул пистолет в карман. Впрочем, он не выпустил его из руки, и Алена понимала, что отмороженный «иеговист» может сорваться и начать палить в любую минуту, но все равно она мысленно перекрестилась. От наследницы Малгожаты Потоцкой трудно ждать чего-то хорошего, однако Алена догадалась: Руслан и Селин не хотели, чтобы Марго узнала о том, что они здесь заварили! Судя по всему, Марго хотя бы не убийца. И имеет некоторое влияние на этих отвязных «социологов»… Может быть, повезет, и она зайдет сюда, в свою «стеклотеку»? И тогда…

Послышались стремительные шаги, дверь широко распахнулась — и Алена оказалась лицом к лицу с женщиной, благодаря которой ее русско-французский словарь обогатился знаменательным словом fracture.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ

Я готова была отправить Малгожату отдельной подводой, но буквально спустя час после ее ранения пришел приказ нам возвращаться: часть, которой был придан наш летучий санитарный отряд, отходила на главные позиции. Налет, как я понимаю, своей цели не достиг, красные подтянули слишком крупные оборонительные силы под Свийск, а щипать станицы, хутора, деревни было мелко и хлопотно. И бесцельно.

Так и вышло, что уже через сутки после того страшного обстрела, при котором погиб Вадюнин и была ранена Малгожата, мы вернулись в лазарет, и первым, кого я увидела, когда подвода наша въехала во двор, был Лев Сокольский, стоявший на крыльце и смотревший на меня так, что я немедленно вспомнила склеп семьи Муратовых.

Смешно признаться, как это на меня подействовало. Я начала рыдать, будто ненормальная.

Доктор Сокольский спустился с крыльца, с жалостью поглядел на Малгожату, которую в ту минуту перекладывали на носилки.

— Примите мои искренние соболезнования, — сказал он тихо, повернувшись ко мне. — Поверьте, я очень сочувствую вам. Я даю вам недельный отпуск.

— Зачем? — всхлипнула я. — Я ничуть не устала!

Боже мой, каждую мою жилочку ломило от усталости, но я хотела видеть Левушку, видеть каждый день, а не отсиживаться где-то вдали от госпиталя в напрасной тоске!

— Но вам надо прийти в себя, — сказал он. — Ваша подруга ранена, вы потеряли близкого человека…

Я обомлела. Что он говорит? Какого близкого человека? Вадюнина, что ли?

Конечно, о мертвых или хорошо, или ничего, но я вдруг почувствовала, что, если последую этому правилу, вся моя жизнь пойдет кувырком.

— Лев Михайлович, — сказала я, — позвольте мне с вами поговорить. Зиночка, — обернулась я к сестре, которая хлопотала над Малгожатой, — пожалуйста, не забудь ее безрукавку. Очень тебя прошу, положи с ней рядом, хорошо?

Зиночка брезгливо посмотрела на камизэльку, которая была и грязна, и в пятнах задубелой крови, но не возразила, а покорно кивнула.

— Пойдемте в кабинет, — предложил Сокольский, явно удивленный моей решительностью.

— Да, пойдемте.

Мы прошли в крохотную комнатенку.

— Вы дрожите, — сказал он. — Встаньте спиной к печке, согреетесь.

Я подошла к высокой черной голландке и, заложив руки за спину, прислонилась к печи, словно она была стенкой, у которой меня должны были расстреливать.

— Господин Сокольский, — сказала я со всей надменностью, на какую только была способна, — можете думать обо мне что угодно, однако никто не давал вам права меня публично оскорблять. Я требую извинений за то, что вы принародно соединили наши с Вадюниным имена. Как вы смели назвать его близким мне человеком? Да, мы были вместе с ним в походе, но спросите кого угодно — хоть ездовых, хоть санитаров, хоть сестру Потоцкую, когда она придет в себя: нас с Вадюниным ничто и никогда, ни на одну минуту не связывало! Я не просила его заступаться за меня при том ужасном случае с Девушкиным! Он не должен был лгать. Он заходил в палату только один раз, а потом ушел, и…

— Он заходил в палату дважды, — перебил меня Сокольский, глядя исподлобья. — Дважды, вы должны вспомнить.

— Один раз! — крикнула я, почему-то впадая в бешенство. — Почему вы верите ему, но не верите мне? Как вы смеете?!

— Потому что у меня есть свидетель того, что он заходил в палату дважды, — сказал Сокольский. — Первый раз с вами, а второй раз — один.

Я шатнулась назад и еще плотнее прижалась к печи.

— Вы, наверное, и в другие палаты наведывались, например, в офицерскую, так? — спросил Сокольский, глядя на меня с сочувствием.

— Конечно, — пробормотала я. — И не единожды, это ведь моя обязанность.

— Я так и думал, — сказал он. — Вадюнин (кстати, он никакой не Вадюнин, его фамилия Калитников) дождался, пока вы скрылись в офицерской палате, проскользнул в солдатскую, быстро подошел к Девушкину и сделал ему укол морфия.

— Морфия?! — выдохнула я.

— Да.