На высоте птичьего полёта

— Самый первый! — Он назвал тот самый роман, за который «Крылов» мне в двенадцатом году не заплатил ни гроша, а теперь продавал исподтишка в «литресе» под видом букинистической литературы. Схватить за руку я их не мог. — Признаюсь, он мне и самому-то не очень-то нравится.

Что и следовало ожидать от переходного романа. Я понимающе улыбнулся. У меня не было желания спорить. Роман Георгиевич был прав на все сто двадцать пять процентов.

— Вы преувеличиваете его значение, — возразил я. — Вряд ли Стрелкой даже слышал о нём.

— И тем не менее, капля камень точит. — Но это был всего лишь реверанс вежливости в мою сторону, и я приуныл. — А вот второй!.. — Роман Георгиевич сделал паузу, чокнулся с нами по очереди и пригубил портвейн. Манеры у него были царственными и, несомненно, он обладал огромным обаянием, чем сознательно и пользовался. — Второй! Я бы оценил его на пять с плюсом!

И я мгновенно вырос в глазах Аллы Потёмкиной, как Монблан, и услышал небесные колокольчики за спиной, хотя, бьюсь о заклад, мои друзья ничего не сказали ей о моём пристрастии, кроме журналистики, конечно; они и сами не знали, с кем связались. На лице её было написано лёгкое недоумение, а в литературе, я был уверен, она не разбиралась. Что касается суждений Романа Георгиевича, то до меня доходили и более лестные отзывы — даже от моих врагов, которые были куда прямолинейней. Но это не суть дела, всё равно я был и оставался провинциалом, которого при первой возможности объегоривали издательства и ловко щёлкали по носу разные инвалидные журналы.

— Это уже литература! — сказал Роман Георгиевич и с поощрительным выражением пождал губы, приглашая нас подумать над его словами. — Мой вам совет пишите как можно больше и быстрее. Жизнь писателя очень коротка.

— Почему? — не выдержав невнимания к собственной персоне, удивилась Алла Потёмкина.

— Потому что писатель, — живо повернулся он к ней, — как и режиссёр, живёт только тогда, когда его произведения принимают в обществе, а всё остальное время он страдает неизвестностью. Уж поверьте мне, старику, я знаю.

— Роман Георгиевич… — театрально возмутилась Алла Потёмкина, — зачем вы на себя наговариваете?

Позже я узнал, что знаменитый Роман Георгиевич — ну очень дальний её родственник со стороны московской бабушки, и что она на его оселке проверяет всех своих новых знакомых.

— Может быть, для того, чтобы такая женщина, как вы, красивая и умная, подарила мне комплимент, — поднялся Роман Георгиевич. — Ничто так не украшает женщину, как воевавший человек. Желаю вам удачи, — пожал он мне руку, должно быть, приняв нас за любовников. — Думаю, мы ещё увидимся. Что-то мне подсказывает, что просто так такие встречи не происходят.

И я покрылся холодным потом, потому что у меня на языке так и вертелось желание похвастаться моим последним опус об Андрее Панине. Максимум, что мог сделать, Роман Георгиевич в таком случае, это снисходительно похвалить авансом непрочитанный роман. Слава богу, провидение в очередной раз не дало мне сотворить глупость.

— Ничего не бойся, — сказала Алла Потёмкина, когда мы спаслись бегством. — Я всё поняла.

Честно говоря, я не заметил, когда мы перешли на «ты». Произошло это естественным путём. Однако от её слов у меня по спине пробежал холодок: что именно она имела ввиду под словами: «Я всё поняла»?

Я заметил, как Репины с беспокойством наблюдают за нами с другой стороны стола, уж они-то знали сценарий подобных выходов в свет.

— Ты хоть знаешь, с кем ты общался? — спросил Валентин Репин, когда мы с Аллой Потёмкиной плюхнулись рядом с ними.

— Нет, — с простодушием провинциала ответил я.

Валентин Репин назвал известную фамилию: Испанов, насмешливо наблюдая за моей реакцией.

— Мэтр! — воскликнул я.

И Валентин Репин отвернулся и брезгливо поморщился.

— Я думаю, где я его видел, — удивился я и невольно оглянулся: Роман Георгиевич был занят собеседником справа и одновременно слева, и ничего гениального в нём не было, разве что высокий лоб, делающий его похожим на Эйзенштейна, и разумеется, знаменитый Испановский горб, который уже сотни, если не тысячи раз обыгрывался и в литературе, и в кино, и театре.

— Вот именно! — многозначительно, с сарказмом заметил Валентин Репин. — Вот именно!

— И что теперь?..

Наверное, когда с тобой по-свойски разговаривают такие люди, ты вырастаешь в глазах всех остальных и наживаешь себе кучу врагов. Я не знал, у меня это было первых раз, но именно на это и намекал Валентин Репин.

— Ничего, — в такт модуляции в голосе покачал он головой. — Я с ним в натянутых отношениях. При нём лучше не упоминать моего имени.

— Иначе?.. — спросил я.

— Он тебя забанит на всю оставшуюся жизнь, — со знанием дела поведал Валентин Репин, явно умалчивая что-то нехорошее и тёмное.

— Миша, ты делаешь карьеру, — махнул на мужа Жанна Брынская, нисколько не огорчаясь при этом.

— А-а-а… — кое-что сообразил я и побоялся сглазить робкую удачу.