На высоте птичьего полёта

— Я уж как могла агитировала! Как вы не понимаете?! Уговаривала! На коленях ползала! Всё бестолку! — соврала она, чтобы я не стал биться головой о ступеньки зала и не завыл на софиты.

И тут я наконец очнулся и не поверил её словесам; поэтому понёсся, нервно цепляясь за ступени, к Испанову в другое крыло, на четвёртый этаж, и заявил протест:

— Я думал, всё на мази, а у вас даже конь не валялся!

Романа Георгиевича, который важно восседал в окружении портретов именитых вождей кино, очень удивился, словно ему показали голую свинью.

— Как так?! — подскочил он и вызвал Амалию Рубцову.

Та пришла с гробовым видом и сообщила, что сделала всё, что могла, и что «этот выбранный состав не подходит», вернее, она гордо сказала: «не годен»; и краска с её лицо осыпалась от возмущения.

— Еще чего! — взвился Испанов, выпучив глаза, и стал страшен, как Бармалей, когда точил саблю на доктора Айболита. — Да мы здесь с Михаилом Юрьевич, понимаешь, ночами не спил, пупок рвём! А ты?.. За что я тебе деньги плачу?! — перешёл он на фальцет, и стал красным, как помидор. — Иди! Нет! Лучше лети что есть духу, и чтобы через два, слышишь, два часа доложила положительный результат! Иначе!.. — он так хватанул кулачком по столу, что карандашница-декупаж, стоящая с моей стороны, опрокинулась, и я поймал её на лету.

Когда Амалия Рубцова выскочила, как пробка из бутылки, хлопнув дверью так, что в воздухе повисла пыль, а он, добродушно хихикнув вслед, вмиг обернулся прежним, мягкосердечным дяденькой, с пухлой грудью, в стоптанных башмаках и мятых джинсах, я услышал:

— Знаю я все ее хитрости, небось кого-то из своих хочет протолкнуть и заработать чуть-чуть!

— Так это ж!.. — возмутился я и не нашёл слов, наивно полагая, что искусство кино — святое из всех святых. А при таком подходе к делу получится чёрти что!

— Вот именно! — по-отечески успокоил меня Испанов, — но других нет! Главное, хвост вовремя накрутить, а уж нужных людей нам она достанет хоть из-под земли. Кстати, любимая твоя актриса вот-вот явится, — он, как курица, многозначительно прикрыл глаза морщинистыми веками и погрузился в дзен-буддизм.

— Кто?! — От мысли о Татьяне Чуприной мои ладони аж вспотели; казалось, она взглянула на меня из своего питерского далека волоокими глазами и даже послала воздушный поцелуй, празднуя за выбор.

Испанов открыл левый глаз, специально, как показалось мне, посмотрел на часы, мол, что бы вы без меня делали, и скромно, но со вкусом объявил, как Юрий Левитан на День Победы:

— Ольга Мартынова!

Свет за окном померк, небеса совершили кульбит; наверное, я грохнулся в обморок, потому что дёрнулся от запаха нашатыря, который с крайне страдальческим видом совал мне под нос Испанов.

— Не надо было тебе так рано из больницы выписываться! — кудахтал он надо мной, хлопая меня по щекам. — Не надо было!

— Она согласна?.. — Я не узнал своего осипшего голоса.

О лучшем варианте на роль Гертые Воронцовой я и мечтать не смел и тут же забыл о Татьяне Чуприной к её безмерному огорчению.

— Ещё бы! — самодовольно хихикнул Испанов и триумфально повёл молодецким плечиком. — Делаем нетленку! Так что готовься к рогу изобилия, славе и ковровой дорожке!

И мне показалось, что это не я под метр девяносто пять, а он — Испанов Роман Георгиевич собственной персоной, а лично я — маленький, горбатый и смешной, путаюсь под его ногами и задаю глупые вопросы.

— Я уже готов, — обрадовался я непонятно чему, представляя эту самую процедуру в Сочи, где я, кстати, никогда не был.

Испанов точно так же, как Амалия Рубцова, внимательно посмотрел на меня, чтобы поставить диагноз вялотекущей шизофрении, и снисходительно произнёс:

— Ну ладно… — и убрал нашатырь.

В глазах у него плавало сожаление, что он со мной, малохольным, связался и что я всё ещё пребываю в педиатрическом возрасте вечного провинциала, и что наивен до безобразия, не только потому что падаю в обморок, как малахольная курсистка, но и потому что полон романтических иллюзий в розовых ленточках под завязку.

В дверь настойчиво постучали, и вошла та, которую я боготвори и которую видел лишь на фотографиях и на экране. Шикарная и галантная, загадочная, как перуанская Мария, с красивыми жестами, с длинными, холеными пальцами — настоящая Герта Воронцова, за ней — странный человек, с искусственной нижней челюстью, которая напоминала клавиши фортепиано и клацала сама собой, в допотопной шляпе с круглыми полями и в таких же допотопными круглых очках, во всём, мне казалось — загримированный под молодого Депардье, только окающего по-русски, и с весёлым, жужжащим спиннером в раскормленных руках.

Они поздоровались и расселись. В комнате повеяло свежим запахом роз. Спиннер жужжал тихо и важно, как гироскоп на подлодке, и наводил на мысль о чрезвычайной серьезности мероприятия.

— Что… не узнал? — засмеялся Роман Георгиевич, видя моё изумление.

— Нет… — промямлил я и, кажется, забыл прикрыть рот, в который влетела любимая муха.

— Ну и не надо! — хохотнул Роман Георгиевич, подмигнув спутнику Ольги Мартыновой, и сделал чрезвычайно простецкое лицо.