Набат. Агатовый перстень

                                                      Когда гнилое рвётся, прочное вы­тягивается.

                                                                                                 Мансур

Они выползали из камышей и кустарников на чет­вереньках, влача ослабевшее тело на руках, падали в мокрый прибрежный песок, в колючую траву и выли: «Хлеба, Хлеба!». Тощие ноги-тростинки отказывались нести их, они не могли стоять, а только бились в приб­режной тине. Издали они походили на скелеты, выб­равшиеся из могил. Они смотрели голодными глазами на каюк и слабым голосом кричали: «Хлеба, хлеба!»

Но добровольческий отряд сам не имел припасов.

Не осталось почти ни муки, ни риса, ни сухарей, а ехать по реке предстояло ещё не мало дней.

—  Могильные призраки, — бормотал  Файзи, — у  них голод. Говорят, они едят падаль, едят даже мертвецов, вырывая их из могил, о аллах!

Он сам со своим исхудавшим, позеленевшим лицом сидел на носу каюка, похожий на приведение, и приступ малярии сотрясал в ознобе его тело. Солнце палило, но Файзи не становилось от этого теплее, он кутался в ватный халат, а перед глазами его ходили чёрные и багровые столбы. Он чувствовал себя всё хуже и хуже, а жёлтая гладь реки безжалостно сверкала и дышала холодным дыханием смерти.

—  Хины, — бормотал доктор, — три порошка «Хини-ни муриатикум». Полжизни отдал бы за три порошка хины!

Но хинин в хурджуне Алаярбека Даниарбека кон­чился ещё в Кабадиане, а малярия выбирала среди бойцов отряда всё новые и новые жертвы. Тучи кома­ров поднимались из прибрежных камышей, и не было от них спасения. На каюке все болели малярией, но ес­ли «застарелые хроники», как называл Петр Иванович себя и Алаярбека Даниарбека, плюя на «собаку лихо­радку», держались бодро, то большинство бойцов боле­ло более или менее тяжело и поразительно аккуратно по очереди сваливалось в приступе. Впрочем, не болел Иргаш, сын Файзи. Его розовые щеки, налитые кровью губы и бодрый вид вызывали у всех животную зависть, хотя, конечно, Иргаш ни в чем перед товарищами по путешествию не провинился. Просто его несокрушимый организм не поддавался малярийным возбудителям, отличался иммунитетом, как говорил доктор.

—  Надо спешить, — всё время напоминал Пётр Ива­нович, — в Курган-Тюбе мы найдем хинин, там есть хи­нин, целые горы. И он всех сразу же поставит на ноги. Терпите, малярия — чепуха, малярией болеет половина человечества.

Но он с большой тревогой поглядывал на Файзи и заставлял систематически принимать сердечные ле­карства.

Доктора тревожило и другое. Запасы продовольст­вия на каюке уменьшались с катастрофической быстротой, причём только себя он мог винить в этом. Ишан кабадианский хорошо снабдил их на дорогу, но доктор в первые дни путешествия «отдал дань альтруизму», как он сам иронизировал. Значительная часть муки, масла и риса пошла умирающим от голода детям при­брежных селений, и сейчас отряд сидел на голодном пай­ке. Бойцы не протестовали открыто, но взгляды их, голодные и мрачные, говорили сами за себя. Алаярбек Даниарбек ехидно посмеивался:

—  Чего же вам. Везёт вас кема — корабль. Лежите полёживаете. Лучше плохо ехать, да в арбе, чем бежать, да пешком. Утешайтесь! Зато воды, пейте   сколько хо­тите! И какая вода! Из Вахта! А что такое Вахш? Начало Аму-Дарьи, а во всём  мире издревле говорят: вода в Аму лучше, чем в Ниле!

Он и сам злился и на небо и на землю. Терпеть не мог все способы передвижения, кроме путешествия вер­хом, да и то обязательно на спине своего незаменимого Белка, а где теперь он — милый сердцу Белок, такой красивый, беленький, с такой замечательной, мягкой, успокаивающей душу ходой?

Не нравилось Алаярбеку Даниарбеку все это пу­тешествие. Очень сиротливо, неуютно чувствуешь себя на открытой всем ветрам и взглядам палубе каюка, когда с черепашьей скоростью ползёшь мимо густых ка­мышей. Он проклинал и Петра Ивановича, и самого себя за то, что сел на эту гнусную лодку. «Страх при­сущ осторожному, — твердил он себе, — какой из меня вояка! Не всё, что кругло — грецкий орех! Довольно. У тебя семья, дети, Алаярбек Даниарбек. Ты бросаешь камни не по своим силам!»

В промежутки между малярийными пароксизмами Файзи как начальник отряда с упорством маньяка твердил:

—  Эх, доктор, разве можно! Добрый ты человек, но что станет с нашим делом? Понимаешь?

И Пётр Иванович понимал. Чувство вины перед то­варищами побудило его совершить поступок, вовлекший его в приключения поистине опасные, но это случилось несколько позднее.

А сейчас тяжёлый каюк со скрипом и стоном полз, именно полз, по шоколадному, дышащему льдом и сне­гам Вахшу.

Здесь, в низовьях, эта бурная река, вырвавшись из гор, текла важно и срав-нительно спокойно среди степей и холмов. Местные вахшские речники обижались, что их неуклюжие ладьи Юнус называл каюками. Свои суда, в которых испокон веков плавали по Вахшу, они имено­вали кема, то есть корабль. Действительно, громозд­кие лодки, грубо сшитые из тёмных, почти чёрных, досок, могущие вместить сразу по два десятка лошадей и множество народу и груза, больше походили на кораб­ли. Сходство усиливалось, когда на таком кема подни­мался огромный квадратный парус.