Набат. Агатовый перстень

Все сидели теперь уже в ярко освещённой михманхане. Здесь был и величественно державшийся Ибрагимбек, и зять халифа, и басмаческие курбаши, и среди гостей он — скромный доктор Пётр Иванович. Шёл пир, настоящий предсвадебный той, «мальчишник», как в ду­ше назвал его доктор. Его снедали самые разнообраз­ные чувства. Мысли метались беспорядочным роем в мозгу. Он стал близким человеком Ибрагимбека. Тот сказал ему: «Мигни — и я любого посажу на кол». Ибрагимбеку очень нужен был урус-табиб, чтобы по­кончить раз и навсегда с заклятым врагом Энвером. Власть и сила оказались в руках Петра Ивановича, но, увы, в одном он был бессилен. Он ничем не мог помочь Жаннат. Все хитроумные планы рушились, не успев ещё сложиться в мозгу. Временами он стонал от ярости. Хо­рошо, что его никто не слышал. В михманхане стано­вилось всё шумнее. Особенно буйствовал сам хозяин, на­курившийся анаши и пристававший с любезностями то к Энвербею, то к доктору. Язык у него заплетался, и он мямлил нечто невразумительное, требуя, чтобы сравни­вали красоту невесты зятя халифа с турецкими и рус­скими женщинами.

—  Кра...са...вицы в Турции есть?.. — гнусавил он. А к-какие у них... этого-того, бедра... а? А русские.... э-э... очень белые вот тут?

Он всё больше распускал слюни, эротические виде­ния туманили ему голову, и он сладострастно начинал расписывать тучные прелести гиссарок и локаек. Каза­лось, он уже ничего не замечал, окончательно погрузив­шись в похотливые видения, однако едва доктор путал­ся встать из-за достархана, он наваливался на него всей тушей и бормотал:

—  Душа моя, люблю тебя... За правду бьют, за лесть любят... я  не такой...  этого-того, наоборот... ску­шай вот этого-того... — И точно клещами цеплялся за его плечо, шептал: — Подсыпь ему... словчи... а я тебя озолочу.

Окончательно ошалевший от мусаласа и духоты, Пётр Иванович только мотал головой и, по правде го­воря, уже терял всякое соображение, но вдруг словно что-то разорвалось в его мозгу, и сознание сразу же прояснилось.

—  Касымбек!

Кто-то громко произнес это ненавистное имя. Доктор поднял глаза, ожидая увидеть лихого могучего йигита, каким он представлял этого известнейшего и кровожаднейшего курбаши, и ощутил приступ непреодолимой тошноты.

Против него, слегка раздвинув сидящих почтенных гостей, сел шумно приветствуемый всеми человек атле­тического сложения в богатом халате и столь же бога­том вооружении, украшенном серебряной насечкой с самоцветами. Он не снял с головы лисьей шапки, и тень её закрывала до половины его лицо, прятала глаза.

—  Касымбек! Гроза кяфиров — Касымбек, — пьяно хихикая, загнусавил    Ибрагимбек, — пожалуйте к дастархану.

С ужасом и отвращением смотрел на басмача Пётр Иванович.

Да, опытным взглядом врача Пётр Иванович сразу установил, в чём дело. Одного взгляда на протянутые в молитвенном жесте «бисмилля и рахман» руки Касымбека Петру Ивановичу было достаточно, но он пере­вел взгляд на лицо басмача. Теперь свет от керосиновой лампы падал на него сбоку и снизу, и оно хорошо вид­но. Лоснящийся красный румянец, такие же лоснящиеся, точно намазанные бараньим салом вздувшиеся бугры на безбровом лбу, воспаленные гноящиеся веки, дефор­мировавшийся нос, вылезшие на подбородке и на губе борода и усы. И в голове мелькнул профессиональный термин: «Лепра!»

Нет сомнения, Касымбек — знаменитый басмаческий курбаши — болен   проказой.

Всё завертелось перед глазами: блюда с кишмишом, пиалы, дастархан, отвратительное синевато-багровое распухшей лицо Касымбека, лица гостей. И только одна, глупая, банальная мысль назойливо сверлила  мозг:

— И он целовал её...

Он не хотел смотреть на Касымбека, но невольно всё время с содроганием взглядывал на его оттопыренные маслянистые уши, на распухшие руки со скрюченными синюшными пальцами, пальцами мертвеца.

Неотступный взгляд доктора беспокоил Касымбека. Он болезненно подо-зрительно относился ко всякому, кто обращал чрезмерное внимание на его лицо. Не один слишком любопытный испытал вспышки его дикого гне­ва.  В    родном селении Касымбека, а тем более в его шайке, все предпочитали делать вид, что ничего не замечают.  Крупный  помещик, владетель многотысячных стад, Касымбек не знал отказа в своих желаниях. Вой­на сделала его хозяином жизни и смерти своих сопле­менников, боявшихся его хриплого голоса и мертвящего взгляда больше, чем плетеной из буйволовой кожи плет­ки и кавказской шашки, которой он в пароксизмах бе­шенства рубил и чужих и  своих. Не один смельчак, отважившийся высказать свои сомнения по поводу странного вида Касымбека, поплатился головой. Поэто­му никто и никогда не произносил вслух в присутствии Касымбека слова «махау» — проказа.

Но откуда мог знать такие подробности доктор? С отвращением, смешанным с чисто профессиональным любопытством, изучал он лицо Касымбека, уста­навливая стадию болезни, степень поражения организ­ма: «Плохи твои дела, господин курбаши. Тебе давно уже пора в лепрозорий».

—  Что ты на меня уставился, проклятый кяфир! — покрыл шум и звон посуды пронзительно сиплый голос Касымбека.