Набат. Агатовый перстень

Бледные, осунувшиеся от бессонной ночи старейшины не то кивали головами, соглашаясь, не то качали в знак отрицания — кто их знает. Все они держались поближе к Шакиру Сами, все они дрожали в своих тощих рваных халатах. Большинство не скрывало своего страха. Ничего зазорного они в этом не видели. Вон какая чёрная сила надвинулась на жалкие домишки кишлака.

— Позвольте мне сказать, — лязгнув зубами, загово­рил бай Тишабай ходжа.

Все посмотрели испуганно, недоуменно на его пожел­тевшее, измученное лицо. Бай Тишабай ходжа не являл­ся старейшиной Курусая, несмотря на своё богатство. Его считали пришельцем и не приглашали никогда на совет старейшин, да он и сам не ходил, предпочитая отсижи­ваться в своей михманхане и давать советы оттуда. Но сейчас он сам притащился на своих обожжённых, иска­леченных ногах на совет, открывшийся на одной из крыш.

—  Зачем нам спорить со львом, — продолжал Тиша­бай ходжа. Пойдите поклонитесь Энвербею, склонитесь в поклонах — вот и головы сохраните.

—  А ты откуда знаешь? — спросил Шакир Сами с внезапно возникшим подозрением.

—  Знаю? — вдруг стал заикаться бай. — Нет... я... мы... думаем... мы... я..

—  Нет, теперь нам голов не    сносить, — сказал Шакир Сами. — Наши люди — не покорные люди. Наши люди смелые, горячие. Давно, очень давно они пришли в Курусай с гор. Три года стояли страшные зимы, три года не таял снег, сады погибли, поля не родили. Пришлось прийти в долину, просить у бека земли. Завёл себе бек новых подданных.  Получал  исправно  с них  налог. Раз приехал бекский амлякдар и говорит: «А теперь давайте ещё!» Спра-шивают его: «А ещё что?» «Давайте по пуду пшеницы на подарок беку». Сказал амлякдар и пожалел. Как закричат женщины, как набегут... Потре­пали ему бороду, почти всю по волоску выщипали, из­рядно лицо поцарапали, поколотили... Давно это было, очень давно. Но с тех пор про наших курусайцев пошла слава такая, что налогосборщики к нам стали ездить с неохотой. Кому охота, чтоб ему бабы глаза выцарапа­ли да бороду выдернули?! И так чуть что, бывало, муж­чины соберутся, поохают, подумают и решат: «Бек приказал — придётся повиноваться. Против силы не пойдешь». А женщины соберутся вокруг и кричат: «Эх вы, слабо­сильные слюнтяи. Где ваша гордость, где ваша честь?! Попробуйте домой прийти, под одеяло не пустим!» Что ж, страшно — не страшно, а бекские люди с чем при­едут, с тем и уедут: им на небо покажут, на горы пока­жут, на степь, и говорят: вот наверху аллах живет, а в степи дорог много. И так вежливо — без крика, без шума — людей бекских выпроводят. Наезжал и бек с силой большой. Били курусайцев, головы рубили, но только с бабами справиться не могли. Как пойдут камнями швы­ряться, масло кипящее с крыши лить, палками колотить, тут никакие беки не выдерживали, отъезжали. Недаром прозвали курусайских баб воинами. А забыли бека Даулят Парпи, который над нашей девицей надругался? Что с ним наши курусайцы сделали? Неудобно сказать, Взял его эмир к себе на службу в евнухи... А что мы, курусайцы, сказали, когда гиссарский бек прислал своего есаула требовать тридцать коней для воинов сражаться с большевиками. Кому охота свою последнюю лошадь отдать?! «Ослы, носящие поклажу, лучше людей, при­тесняющих ближних», — так мы сказали есаулу. Ни одной лошаденки бек не получил, а есаул его еле-еле ноги из Курусая унес, радуясь, что остался жив. Эмира мы не боялись, бека не боялись, амлякдара не боялись, Батырбека и Ибрагима не испугались и Энвера не по­боимся. Сегодня каменный буран на головы врага обрушим и завтра обрушим. Не запугает нас Энвер.

—  Все вы вояки, и бабы даже у вас воины, а вон что сделал проклятый  Батыр Болуш со мной — почет­ным человеком, — захныкал Тишабай ходжа. — А теперь на вас идёт сам всесильный, гнев его леденит землю. Он дракон, настоящий дракон! Что он оставит вас в покое? Да он теперь не успокоится, пока из ваших глупых го­лов минарет не сложит.

Шакир Сами усмехнулся.

—  Ну нет, если жены у нас воины, то уж мужьям надо в богатырях ходить. Мы, курусайцы, если встречались с большими людьми, с коня никогда не слезали и носом в пыль-грязь не тыкались, не то что дехкане из других кишлаков. А ты, бай, не прикладывай пластырь к чужим ранам, свои лечи. Ты «охал-вохал», а Батыра Болуша мы прогнали в одних подштанниках. Его людо­едам мы укоротили жизнь, а теперь, по-твоему, всё, что уцелело от вора, отдадим гадальщику, а? Ну, нет. По­клонись людям Курусая, они тебя от смерти избавили.

Дехкане и пастухи, старейшины кишлака Курусай, согласно кивнули Шакиру Сами головами и повернулись к Тишабаю ходже спинами.

Что его слушать, этого бая.

Шакир Сами тоже повернулся к нему спиной и толь­ко бросил:

—  Иди, бай, в свою михманхану... сядь в свой сан­дал и сиди...

Слова «сандал» и «михманхана» произнесены были со всем пренебрежением, на какое только способен был Шакир Сами.