Начало самодержавия в России

Если, однако, рассматривать построение Платонова целиком, нельзя не разглядеть и другую его сторону. Столь великое и даже героическое дело, судя по уподоблению Грозного Гераклу, как разгром консервативных сил, воюющих за сохранение пережиточных отношений «вчерашнего дня», разгром удельно-княжеской аристократии и ликвидация ее землевладения, лишено при этом в изображении С. Ф. Платонова каких-либо позитивных, созидательных начал, не привело к каким-либо полезным результатам для дальнейшей истории страны, в частности, для реального укрепления русской государственности. Как раз напротив, по мнению С. Ф. Платонова, Грозный вел борьбу против феодальной аристократии не так, как следовало, «сложное политическое дело было еще более осложнено ненужными казнями, пытками и грубым развратом. Крутая по сущности мера приняла характер общего террора именно потому, что ее прямой смысл был затемнен непонятными и страшными способами действия». В результате, как подчеркивает Платонов, не менее боярства страдали от опричнины и простые малоземельные служилые люди. «Таким образом, направленная против высшего служилого слоя, опричнина отзывалась на всем обществе». Опричнина лишь «попытка политической реформы», по попытка, в полном смысле этих слов, с негодными средствами. В конечном счете она имела выход в будущее только в виде плачевных для русского государства последствий.

Таким образом, Платонов, расходясь с историками направления Карамзина — Ключевского в оценке целей и намерений, вызвавших учреждение опричнины, отмечая как важный факт ликвидацию с ее помощью вотчинного землевладения, тем не менее солидаризируется с ними в общей оценке результатов и последствий опричнины. В построении Платонова противоречия, объективно возникающие внутри класса феодалов в процессе его консолидации вокруг монархии, а главное — резкое обострение противоречий между классом феодалов в целом и эксплуатируемой тягловой массой деревни и городского посада, изображаются в искаженном виде, лишь как противоречия между целями монархии и методами их осуществления.

Концепция Платонова ведет к ложному выводу, будто «тяжких обстоятельств», приведших страну к кризису, к «открытой смуте», т. е. к классовым битвам начала XVII в., не было бы, если бы методы монархии в проведении внутренней политики были иными, менее «крутыми», «грубыми» и не столь необдуманно жестокими. «Сильное правительство, — пишет С. Ф. Платонов, — могло бы господствовать над положением дел и искать выхода из государственных затруднений».

Представители дворянской, а затем и буржуазной историографии отнюдь не случайно стремились локализовать значение опричнины хронологическими рамками ее будто бы кратковременного существования.

Дворянская историография «стеснялась» опричнины, старалась отделить ее от истории самодержавия, изобразить явлением, чужеродным царизму, нехарактерным для него. С этих позиций подчеркивались ужасы опричного террора, а также все, что позволяло изобразить опричнину явлением чрезвычайным, странным и уродливым, как бы выпадающим из последующей вековой истории царского государства. Историки монархического направления отказывались видеть и опричнине вообще какой-либо здравый смысл, а тем более признавать за пей сколько-нибудь серьезное значение в становлении самодержавия.

Буржуазная историография, не расстававшаяся с конституционно-монархическими иллюзиями, также была склонна локализовать опричнину в узких временных рамках, рассматривать ее как явление, не имевшее последствий для дальнейшей истории монархии. Отсюда унаследованный некоторыми представителями буржуазной историографии, в том числе В. О. Ключевским, взгляд на опричнину как на учреждение бессмысленное, не оставившее никаких следов в дальнейшем развитии русской государственности.

Локализация исторической роли опричнины способствовала поддержанию характерных для буржуазных историков иллюзий о будто бы присущей самодержавию тенденции к превращению в конституционную монархию, в царство законности и демократического порядка.

По мнению В. О. Ключевского, с которым солидаризируется С. Ф. Платонов, ход истории вел московского государя к демократическому полновластию, а действовать он должен был посредством аристократической администрации. «Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовым боярством во второй половине XVI века».

Как видим, у представителей домарксистской историографии были достаточно серьезные историко-философские основания для того, чтобы ограничивать значение опричнины узкими временными рамками. Воспользовавшись терминологией Гегеля, можно сказать, что они рассматривали опричнину как факт, равный самому себе, не имеющий корней в прошлом и не давший ростков в будущее. Тем самым опричнину либо совсем вычленяли из общего исторического процесса складывания царского государства, либо признавали за ней роль некоей «кувалды», которая единым махом добила остатки удельной старины, после чего и сама была отброшена прочь.