Начиналась жизнь

Подумайте! Шесть лет не видались, и вдруг ни с того ни с сего — письмо!

Иду снова к Сеньке. Иду не спеша. Звезды глядят на меня со всех сторон. Что им надо? Впервые мы видимся, что ли? Кажется, достаточно друг другу надоели. И луна тоже смотрит. Смотрит и смеется. И смехом своим как будто говорит мне:

— Шляпа! Почему тебя так волнует, что Сенька сидит задумчивый?

Поди-ка, объясни ей, что Сенька Горобец — мой лучший друг!

Подхожу к Сеньке и начинаю его укорять:

— Ай, ай, Сенька, а еще друг называется! Заву сказал, а мне нет.

— Лямза, — сорвался он с места, — Лямза, кричи ура!

— Что такое?

— Я не еду. Остаюсь здесь, стоит ли уезжать, коли нас на завод посылают?

Хочу закричать ура, но от радости язык не поворачивается.

— Как же ты, Горобец, не сказал мне раньше о письме?

Он обнял меня за плечи.

— Видишь ли, Лямза, это письмо так меня за сердце зацепило, что слова вымолвить не хотелось…

— Смотри-ка, — толкнул я Сеньку, — как луна следит за нами.

— Пусть следит, — сказал Сенька, — такая уж у нее сызмалу привычка.

Сенька показал мне письмо матери.

Тоже письмо! Несколько строк. Стоило такую бузу из-за него заводить. Вот оно:

«Здравствуй сын мой Семен Васильев пишут тебе твоя матушка Настасья Филиповна которую верно помнишь ох Семен я то клопотала по всем городам клопотала покудова мне сказали что ты тута приезжай беспременно домой довольно шлятся. Или признаваться не хочеш, ответь приедешь аль нет».

Он сел писать ей ответ. Когда Сенька пишет, он всегда высовывает кончик языка, точно это ему помогает. Сенька нацарапал несколько закорючек и бросил писать. В другой раз ответит. Да и что писать-то? Целую канитель надо разводить, а уже поздно. Спать пора. Скоро и свет погасят.

13. ЛЯМЗА, ВЕРЬ ЕЙ!

У нас гость. Мурдик. Тот самый Мурдик, что сидел с нами в тюрьме. Он в странной шапке, похожей на гоменташ[4], и в потрескавшихся ботинках, а в штанах — две большие дырки, как два глаза. Он долго бродил по колонии, внимательно осматривал наш двор, с жадностью глядел на отяжелевшие яблони, на голубятню, на монастырь с красным флагом, на пруд, который мы сделали из болота, на наших двух откормленных жеребцов. Потом пошел к заведующему.

— Здравствуйте, вот и я!

— Вот и он! Подумаешь, какая цаца к нам прибыла!

Зав долго с нами говорил про Мурдика, сказал, что мы оба должны быть его воспитателями.

На другой день Мурдику выдали пару штанов, ботинки и шапку. Теперь можно было разглядеть его. Узенькая головка с карими глазами. Сам курносый, с маленькими, точно зашнурованными, губами, неразговорчивый.

Я сказал:

— Мурдик, то, что было раньше, забудь. Тут все иначе.

Сенька меня поддержал:

— Да-да, Мурдик, ты слушай, что Лямза тебе говорит.

Но Мурдик первое время мало с нами считался. Все же он был тихий парень. Бывало, слова лишнего не вымолвит. Забьется в уголок и поет какую-то странную песенку. И не разберешь, грустная она или веселая.

Вскоре я с Мурдиком сдружился. Не знаю почему, его молчаливый характер был мне по душе. Он мне рассказал, что никогда не надеялся попасть в большой город, но тетка привезла его в Харьков, оставила в изоляторе на Александровской улице, а сама исчезла.

Когда Мурдик рассказывал мне о своих похождениях, я всегда вспоминал Клочковскую, два. Этот «дом лишайников» так врезался в мою память, что я не забуду его всю жизнь. Как проходили наши вечера?

У воспитателей:

— «Ландыш. Не теперь, позже».

— «Резеда. Спасибо за комплимент».

— «Подснежник. Вы переходите все границы…»

У нас:

— Давай карту!

— На.

— Еще одну!

— На.

— Фуц!

— Подожди, дай еще одну, черт с ним!

— На, а если проиграешь?

— Отдаю простыню.

— На.

— Двадцать одно!

— А ну-ка, покажи!

— Гляди: король, туз, шестерка.

— Ребята, шестая. Нилка идет!

Легкие шаги по коридору. Остановилась, потом рванула дверь…

— А, снова картежная игра!

— Пошла, Нилка, пошла флиртовать!

— Это что за тон? (Топнула.) Что за разговоры? (Дважды топнула.) Борис Борисович, угомоните их!

Тяжелый топот сапог. В комнату входит надзиратель.

— Спать, — грозит он волосатым кулаком. — Спать!

А через полчаса снова то же.

У нас в спальне:

— Ну, пошли дальше!

— Даешь!

— Сколько в банке?

— Десять завтраков.

— На все.

— На.

— Фуц!

У педагогов:

— «Акация. Я этого не люблю».

— «Резеда. Ваши брови! О-о, ваши брови!»

* * *

Похолодало. Наша колония начинает кутаться: заклеивать двери, замазывать окна. Сад понемногу сбрасывает с себя листья и обнажает ветви.

Просыпаешься утром и видишь: на крышах лежит иней, точно белая тонкая шаль. Становится немного грустно, но нам некогда грустить, потому что мы заняты целый день либо учебой, либо работой.