Над бездной

— Между мной и тобой нет никакой бездны, — возразила Аврелия — разве я свободна в доме моего отца? разве я не работаю с утра до ночи? разве у меня есть хоть одна минута покоя? ложась в мою постель, я боюсь надеть спальное платье, ожидая, что не успею задремать, как отец уже позовет меня, чтобы в десятый раз спросить, сколько собрано сегодня яиц или винограда, или напомнить мне, чтоб я велела запереть кота в хлебный амбар… с утра до ночи и с ночи до утра я занимаюсь этими пустяками, кроме более важного дела; беда мне, если отец увидит пробку или веревку в чулане не на своем месте!.. нет; Катуальда, я не свободна, я такая же раба, как ты!

Аврелия грустно вздохнула и, обнимая Катуальду, продолжала:

— А к чему нужна эта щепетильная мелочность в хозяйстве? это поднимание с пола и укладывание на место каждой упавшей горошины или зернышка перца? это сосчитывание и ежедневное записывание всякой рухляди, которую перекладывают с места на место, — рухляди, которую даже бедный человек не стал бы держать в доме, а выкинул бы без сожаления… сколько уходит на это драгоценного времени!.. я употребила бы его на развитие моего ума, на помощь бедным людям и на более полезные отрасли хозяйства, не говоря уже об отдыхе или удовольствиях; удовольствий-то мне никогда не придется узнать!.. никогда!.. я знаю, хоть и в глуши живу, как веселятся другие девушки моих лет; как они, при меньшем, чем наше, богатстве, наслаждаются, видят людей, разные города, покупают наряды, а я только однажды, пять лет тому назад, успела выпросить себе хорошее платье, да и то дешевое…

— Из клетчатой бомбицины[4], — перебила Катуальда, горько усмехнувшись, — какие рабыни Люциллы носят.

— И его покойница-матушка чуть не со слезами у отца вымолила. Подумай, Катуальда, пять лет я ношу по праздникам одно и тоже платье!.. отец не соглашается позволить мне даже пришить к нему широкую кайму на подоле, не принимая во внимание, что я. ведь выросла, это платье мне чуть не по колено!.. ах, ужасно!.. пять локтей прикупить какой-нибудь материи он не позволяет!.. ему жаль 10 динариев для моего платья; не для щегольства, а для избежания безобразия, насмешек!.. никуда он меня не возит и не пускает, никого не принимает к себе… я его раба!.. настанет скоро день, — он и меня продаст, как продал нашего бедного Аминандра… продаст он меня не покупщику, а старику — мужу, которого я терпеть не могу, отдаст меня против моего желания за нелюбимого человека!

Обе девушки несколько минут молчали; Катуальда отбивала по перилам пальцами такт и прищелкивала языком, не смея вслух выразить своего мнения об этом последнем обстоятельстве жизни своей госпожи. Аврелия в темноте не заметила, как на лице галлиянки играла плутовская улыбка, а оловянные глаза светились веселостью. Катуальда с трудом удерживалась, чтоб не расхохотаться.

— Да, — сказала она, стараясь казаться серьезной, — да, между нами мало разницы, и ты и я, мы рабыни; только я хочу быть свободною и буду, а ты не будешь, потому что не хочешь.

— Я не хочу? — повторила Аврелия с жаром, — чего не дала бы я, чтоб пожить на свободе хоть один месяц!

— Ты можешь быть и свободна и счастлива, но не мне учить мою госпожу!

— Катуальда, что ты так лукаво улыбаешься? Я это даже в темноте вижу. Зачем ты говоришь таким насмешливым тоном?

Катуальда не выдержала; она крепко стиснула Аврелию в своих объятьях и залилась звонким, почти истерическим хохотом.

— Госпожа, госпожа!.. ты можешь быть свободна и счастлива… ах, как ты будешь счастлива!..

— Когда же и как, Катуальда?

— После Вакхова дня… когда выйдешь за Кая Сервилия.

Новый хохот заглушил слова Катуальды. На лице Аврелии, до сих пор кротком, выразилась сильная досада и оттенок того брезгливого чувства, которое нас волнует при воспоминании о каком-нибудь противном кушанье или лекарстве.

— Я его терпеть не могу! — вскричала она, оттолкнув Катуальду.

— За что? — с новым смехом спросила галлиянка.

— За все. Ему 50 лет, а мне только 20; — какой же он мне жених? я его не люблю и не могу полюбить никогда, никогда!.. этот сентиментальный чудак является ко мне именно в то время, когда нельзя болтать с ним; он много раз подводил меня этим под гнев батюшки. Я тороплюсь горох провеять, а он мне начнет толковать нескончаемые басни о чудесах Цереры, начнет просить у меня позволения помочь мне в работе и все испортит.

— Помню я, как вы раз вместе взялись горох трясти да весь его по чулану рассыпали!.. ха, ха, ха!.. Кай Сервилий на тебя загляделся.