Над гнездом кукухи

— Да к черту режим. Можно вернуться к паршивому режиму на следующей неделе, когда Первенство пройдет. Что скажете, ребята? Давайте проведем голосование, чтобы смотреть телек днем, а не вечером. Ну, кто «за»?

— Йа! — восклицает Чезвик и встает.

— В смысле, — говорит Макмёрфи, — все, кто «за», поднимите руки. Окей? Все, кто «за».

Чезвик тянет руку. Еще несколько острых глядят друг на друга, проверяя, не нашлось ли дураков. Макмёрфи глазам своим не верит.

— Ну же, что это за лажа? Я думал, вы, ребята, можете голосовать насчет режима и всего такого. Разве не так, док?

Доктор кивает, не поднимая глаз.

— Ну ладно; кто хочет смотреть бейсбол?

Чезвик тянет руку еще выше, обводя всех свирепым взглядом. Скэнлон качает головой и тоже поднимает руку, не отрывая локоть от подлокотника. А больше никто. Макмёрфи словно онемел.

— Если с этим все, — говорит сестра, ֊- тогда нам, пожалуй, следует продолжить собрание.

— Да уж, — говорит Макмёрфи и сползает в кресле до того, что козырек кепки почти упирается ему в грудь. — Да уж, пожалуй, нам следует продолжить хреново собрание.

— Да уж, — говорит Чезвик, обводя всех суровым взглядом и садясь, — да уж, продолжить распрекрасное собрание.

Он резко кивает и сползает в кресле, почти как Макмёрфи, с самым хмурым видом. Ему нравится сидеть рядом с ним и чувствовать себя таким же храбрецом. У Чезвика впервые появился единомышленник в его безнадежных затеях.

После собрания Макмёрфи ни с кем не разговаривает, до того они ему опротивели. Но к нему подходит Билли Биббит.

— Нек-которые из нас з-з-здесь уже пять лет, Рэндл, — говорит Билли, скручивая в рулон журнал; на тыльной стороне ладоней у него видны сигаретные ожоги. — И кто-то из нас про-б-будет здесь ещ-ще столько же, когда теб-бя Давно не будет, когда Пер-в-венство давно пройдет. И… раз-зве не п-понятно? — он отбрасывает журнал и уходит. — Ай, да что толку.

Макмёрфи уставился ему вслед, и его светлые брови снова хмурятся в недоумении. Он до вечера спорит с другими острыми, почему они не голосовали, но они не хотят говорить об этом, и он, похоже, сдается и больше не поднимает этот вопрос до дня накануне Первенства.

— Вот уже и четверг, — говорит он, грустно качая головой.

Он сидит на одном столе в старой душевой, поставив ноги на стул, и покручивает кепку на пальце. Другие острые слоняются по комнате, стараясь не замечать его. Никто уже не играет с ним в покер или блэк-джек на деньги — после того собрания он так разозлился на них, что обобрал в карты начисто, и они столько ему задолжали, что уже боятся с ним играть, — и на сигареты не могут играть, потому что сестра заставила всех сдать сигареты ей в будку, чтобы она выдавала им по пачке в день — сказала, что заботится об их здоровье, но все понимают — это чтобы досадить Макмёрфи. Без покера и блэк-джека в душевой тихо, только звучание репродуктора доносится из дневной палаты. Так тихо, что слышно, как сверху, в беспокойном отделении, тот тип лезет на стену, то и дело сигналя — лу-у, лу-у, лу-у-у — нудно и неинтересно, как младенец, ноющий, чтобы заснуть.

— Четверг, — повторяет Макмёрфи.

— Лу-у-у, — воет тот тип.

— Это Роулер, — говорит Скэнлон, глядя в потолок и игнорируя Макмёрфи. — Роулер-пароулер. Его сперва к нам поместили, несколько лет назад. Не хотел вести себя тихо, как велела мисс Рэтчед, — помнишь, Билли? Лу, лу

, лу, все время — я думал, тронусь. Что им надо сделать с этой кучкой полудурков, так это бросить пару гранат им в палату. От них никому никакого толку…

— А завтра пятница, — говорит Макмёрфи, не давая Скэнлону сменить тему.

— Да уж, — говорит Чезвик, обводя комнату хмурым взглядом, — завтра пятница.

Хардинг перелистывает журнал.

— А это уже почти неделя, как наш друг Макмёрфи с нами, и до сих пор не сумел свергнуть правительство — ты это хочешь сказать, Чезвикус? Боже, подумать только, в какую мы впали пучину апатии — позор, стыд и позор.

— Да к черту это, — говорит Макмёрфи. — Что Чезвик хочет сказать, это что завтра по телеку будут показывать Первенство по бейсболу. А мы что будем делать? Снова драить паршивые ясли?

— Да уж, — говорит Чезвик. — Терапевтические ясли мамаши Рэтчед.

Чувствую себя шпионом за стеной душевой; ручка швабры у меня металлическая, а не деревянная (металл — лучший проводник), и пустая; микрофон можно спрятать как нечего делать. Если Старшая Сестра это слышит, Чезвику не поздоровится. Вынимаю твердый комок жвачки из кармана, отщипываю кусочек и кладу в рот, чтобы размяк.

— Давайте еще раз, — говорит Макмёрфи. — Сколько из вас, птах, проголосует со мной, если я еще раз подниму этот вопрос?

Примерно половина острых кивает, большей частью просто для вида. Макмёрфи надевает кепку и опускает подбородок на руки.

— Чесслово, не пойму, в чем дело. Хардинг, что с тобой не так, почему ты не можешь подать голос? Боишься, если руку поднимешь, старая стервятница отрежет ее?

Хардинг поднимает одну тонкую бровь.

— Может, и боюсь; может, и отрежет, если подниму.

— А ты, Билли? Ты тоже этого боишься?