Над гнездом кукушки

Макмёрфи поворачивается к остальным и открывает рот, собираясь что-то сказать, но видит, как они на него смотрят, и молчит. Он стоит с минуту, глядя на эту вереницу глаз, точно ряд заклепок; затем говорит, тихо так:

– Охренеть.

Снова надевает кепку, хорошенько натянув на голову, и садится на свое место на скамье. Возвращаются два техника после кофе и заходят в ту самую комнату; когда открывается дверь – шух, – пахнет кислым, как когда аккумулятор заряжают. Макмёрфи сидит и смотрит на эту дверь.

– В голове как-то не укладывается…

23

На обратном пути в отделение Макмёрфи плелся позади всей группы, засунув руки в карманы зеленых штанов и натянув на голову кепку, с незажженной сигаретой во рту. Все как-то притихли. Билли успокоили, и он шел впереди, между черным и тем белым из шокоблока.

Я отстал и шел позади Макмёрфи, и мне хотелось сказать ему не загоняться, ничего же не поделаешь, а я видел, у него так и вертится думка в голове, как пес вокруг непонятной норы, и один голос ему говорит: «Пес, эта нора не про тебя – слишком большая и черная, и повсюду следы, не то медвежьи, не то чьи похуже». А другой голос резким шепотом охотничьей породы – голос неумный, прямодушный – говорит: «Ищи, пес, ищи!»

Я хотел сказать ему не загоняться и уже был готов подойти и сказать, но тут он поднял голову, сдвинул кепку на затылок и припустил к мелкому черному. Нагнал его, хлопнул по плечу и спросил:

– Сэм, что скажешь, если мы заглянем в столовую на секунду и я возьму блок-другой сигарет?

Мне пришлось поднажать за ними, и от бега сердце запустило тонкую тревожную трель у меня в голове. Даже в столовой я продолжал ее слышать, эту сердечную трель, хотя сердце уже успокоилось. В памяти всплыло, как я стою холодной осенью на футбольном поле, вечером пятницы, и жду, когда мне бросят мяч и начнется игра. Этот звон нарастал и нарастал, так что удержу не было терпеть, и тогда летел мяч, звон прекращался и начиналась игра. И теперь я слышал тот же звон и испытывал то же дикое, неуемное нетерпение. И видел все так же тонко и звонко, как перед игрой и как той ночью, когда недавно смотрел из окна палаты: все такое четкое, ясное и твердое, что даже не верится. Ряды тюбиков зубной пасты и шнурков, разных солнечных очков и шариковых ручек, которые будут сто лет писать по жирному и мокрому, – и все это добро охраняют от грабителей глазастые плюшевые мишки, восседающие на верхней полке над кассой.

Макмёрфи подошел, топоча, к кассе, засунув большие пальцы в карманы, и сказал продавщице дать ему пару блоков «Мальборо».

– Или давай три, – сказал он, усмехаясь ей. – Решил, курить так курить.

Даже когда началось собрание, я продолжал слышать звон. Я вполуха слушал, как они обрабатывали Сифелта, чтобы он увидел свои проблемы в правильном свете («Это все дилантин!» – вопит он наконец. «Так, мистер Сифелт, если вы хотите помощи, надо смотреть правде в глаза», – говорит она. «Но это же все из-за дилантина; разве он не размягчает мне десны»? – Она улыбается. «Джим, вам сорок пять лет…»), а потом глянул на Макмёрфи, сидевшего в своем углу. Он не игрался с колодой карт и не дремал, уткнувшись в журнал, как делал последние две недели. И он не расслаблялся. Он сидел наготове, переводя напряженный, дерзкий взгляд между Сифелтом и Старшей Сестрой. Я смотрел на них, и звон нарастал. Глаза его казались синими полосками под белыми бровями, и он стрелял ими туда-сюда, как за карточным столом в разгар игры. Я был уверен, что он сейчас выкинет какой-нибудь фортель, из-за которого точно угодит в беспокойное. Я и раньше видел такое выражение лица у ребят перед тем, как они кидались на черного. Я ухватился за подлокотник и стал ждать, боясь, что сейчас что-то будет, и в то же время немножко боясь, что не будет.

Он молча сидел и смотрел, пока не разделались с Сифелтом; затем чуть повернулся и стал смотреть, как Фредриксон, пытаясь как-то вступиться за друга, ерепенился несколько минут о том, что сестра забрала их сигареты. Выпустив пар, Фредриксон покраснел, извинился и сел на место. Макмёрфи все так же сохранял спокойствие. Я уже расслабил руку, сжимавшую подлокотник, подумав, что зря тревожился.

До конца собрания оставалась всего пара минут. Старшая Сестра сложила бумаги, убрала в короб и опустила его с коленей на пол, а затем глянула на Макмёрфи, словно хотела убедиться, что он не спит и все слышит. Сложив руки на коленях, она посмотрела на свои пальцы и глубоко вздохнула, качая головой.

– Ребята, – сказала она, – я очень серьезно думала над тем, что сейчас вам скажу. Я обсудила это с врачом и с остальным персоналом, и, как бы нам ни было жалко, мы все пришли к единому мнению – что следует подвергнуть вас какому-то наказанию за безобразное отношение к вашим обязанностям, имевшее место три недели назад. – Она подняла руку и обвела всех взглядом. – Мы ждали все это время, надеясь, что вы сами додумаетесь принести извинения за ваше бунтарское поведение. Но ни один из вас не проявил ни малейших признаков раскаяния.