Над краем кратера

Сижу у заросшего кустарником, полускрытого обломками известняка входа в Тысячеголовую пещеру – Бин-Баш-Хоба. По легенде в ней нашли множество черепов. Читаю надписи, врезанные в этот пористый белый камень: «Здесь побывали…» Как никогда чувствую: вершится крохотное мгновение моей жизни среди раскаленных камней, под сухим известково-пыльным солнцем, чей отвесный клин уперся в макушку, и так спокойно и грустно думаю: надписи в радости не пишутся. Только наглые весельчаки могут отмечаться с гоготом.

Каждое закрепленное слово, строка, стихотворение, рассказ, повесть – разве не эпитафия тому мгновению или мгновениям, в которых писалось или о которых писалось? Всегда в этом – жажда приобщиться к бессмертию камня, дерева, бумаги в тот миг, когда особенно чувствуешь свою недолговечность.

Спустились с яйлы, палатку поставили у околицы села Генеральское, в орешнике. Рядом – арык с ключевой водой – наш умывальник и холодильник. Вокруг – яблони, груши, сливы, орехи, кусты кизила и алычи. Варим компот и пьем вместо воды. Ночью тепло. Небо напоминает застывший снегопад звезд. В тишине шумит ручей, постукивает движок электростанции. Изредка, глухо ударяясь оземь, падают с деревьев перезревшие плоды.

При свече подводим итоги сделанной работе, подновляем записи, наскоро сделанные в поле.

Далеко за полночь движок замолкает. Обволакивает райская, залечивающая раны тишина. Воздушное, пахнущее травами и подгнивающими паданцами покрывало, всё прошито волосяными нитями вод арыка.

Ухожу с ночевкой. После той ночи, когда я был на волоске от гибели по собственному порыву, осеняет меня воистину девственная небоязнь. Иду по оврагу, заваленному листьями, обломанными стволами, сквозь путаницу ветвей, кустов, колючек, спускаюсь по крутому склону обрыва, цепляясь за жесткие кустики можжевельника. Сплю, где меня застает ночь, насобирав ложе из опавших листьев. И вокруг меня стоит чистота, сухой и легкий воздух одиночества. Оказывается, на высотах, где живут орлы, можно ощущать себя по-домашнему.

Неожиданно в каком-то Богом забытом месте встречаю чабана Василия. В первый миг не узнаю. Одет по-городскому, серьезен.

На мой немой удивленный взгляд отвечает:

– Да вот, понимаешь, деньжат нам подкинули. Ищем парня по имени Серёжа. Месяц как исчез. Обыскали мы все пропасти, с биноклем заглядывали в снежные колодцы. Спрашиваем всех, которые тут шастают. Один говорит, видел такого, обросшего, как леший, который при встрече рванул в бурелом, так его и видели. Мать плачет день и ночь. Говорит, он же очень боялся пещер. Особенно на Караби-яйле. Там, знаешь, речки подземные. Утянут, и поминай, как звали.

С этого момента, ветка хрустнет, кажется мне, Сергей стоит за деревом, лишайник выглядывает его бородой из-за ствола. Страха нет. Странное ощущение, что я не один, что жажду встретить этого Сергея. Вот же, отыскал человек истинный способ свободного существования, который мне заказан.

Поднимаюсь с восходом солнца. Съел кусок хлеба, запил холодной водой из речушки, искупался, обжигаясь холодом. Обсыхаю на камнях.

В течение дня проследил часть южную сброса Демерджи-яйлы. Более двенадцати километров, и всё – в гору. Заметил, как избирательно растут деревья. На склонах северной стороны – сосна, на южных – дуб и бук. Как будто сошлись края гётевской и лермонтовской печали – «На севере диком стоит одиноко на горной вершине сосна…»

Ночь здесь приходит неожиданно и сразу, и тьма такая хоть глаза выколи.

Пустыня ночи – поверх яйлы, моря, земель, душ, дыханий. Одна, неделимая и хищно-печальная…

Просыпаюсь неожиданно, в дорассветной бездыханности. Что-то пережевываю. Вяло соскальзываю по камням. Идет слабый еле слышный дождик, и жизнь моя кажется мне такой же неслышной, как этот дождь, от которого чуть дымятся бока скал, и травяной склон кажется предбанником, и весь покрываешься потом.

Столько дорожек и тропинок, что страдаешь от их избытка. Добрался до дома лесника. Красивая большая собака лесника подошла ко мне, скаля зубы, глядя в упор добрыми карими глазами. Пошел дальше, окунулся в слабый туман, шел-шел, и на тебе, опять вернулся к дому лесника. Обманчивы эти тропы. Опять подошел ко мне пёс, виляя хвостом. И глядели мы друг на друга, как две понимающие друг друга собаки.

Да, я всё понимал еще тогда, лишь ступив на берег моря: от прошлого не сбежать. Но так надеялся, что понимание есть выжимка памяти, что обвал новых впечатлений, чувств, смена земель, разделенных водными хлябями – размоет, унесет эти выжимки.