Над Кубанью. Книга вторая

— Ты слышишь, Сенька? «Красный Петроград без хлеба». Мы знаем, что такое без хлеба. Помнишь, как я вернулся? Мы тоже тогда были без хлеба, нам помогли люди. — Егор водил пальцем по бумаге. — «Единственная наша надежда — это вы…» — Мостовой поднял глаза. — Мы единственная надежда Петроградской коммуны. Коммуны! Может, там сам Ленин без хлеба, Ленин… — Мостовой крепко сжал Сенькину руку, — а тут… рядом… пять амбаров держит Литвиненко. С десятого года цену выжидает, а? Зоб ему вырву, а хлеб заберу. Завтра же за него возьмусь.

Не слушая, что ему говорил сынишка, Егор снова подсел к столу. Еще ближе придвинул лампу, ощутил ее теплоту.

«Если вы хотите, чтобы Красный Петроград и впредь имел возможность быть передовым борцом за социалистическую революцию, за освобождение всего человечества от гнета помещиков и капиталистов, не дайте умереть рабочим Красного Петрограда от голода. Мы твердо верим, что трудовое казачество и трудовое крестьянство сделают все для снабжения Петрограда хлебом». — Мостовой водил пальцем по мелким буквам и качал головой. — «…не дайте умереть рабочим Красного Петрограда». Нет, мы не дадим вам умереть, не дадим. Сенька, если революция умрет, стоит ли нам тогда жить? Тогда надо нас с каменюкой на шее в Кубань пустить. Коммуна просит нас, Сенька. Коммуна просит вот таких, как мы. Ты думаешь, они Литвиненковых просят или Ляпиных? От этих дождешься! Горячего до слез дождешься. Эти ждут, чтобы там повымерли, им тогда получшает. На меня говорят, злой я. Нет… Они злые, Сенька. У них в сердце больше злобы…

Егор начал быстро разуваться. Портянки были мокры и коричневы от кожи сапог. Он бросил их под лавку.

— Батя, ты что, спать? А вареники?

— Спать, Семен, спать. Вареники на завтра оставь. Зорькой начну амбары Литвиненкова рушить. Как ты думаешь, Сенька?

— Да как ты, так и я, батя, — ответил Сенька, приготавливая постель. — Шут с ними, с амбарами. Только на глаза мозоли набивают. Ну, разбирайся, батя, постель готовая. Перины взбитые.

Егор бросился на жесткую постель, натянул рваное стеганое одеяльце, а полушубком укрыл Сеньку.

— Гляди не смерзни. Ишь окна как раскружавило.

— Не смерзну, — успокоил Сенька.

— Спи, — отвернулся отец, — завтра работы прибавится.

— Работа мускул нагоняет.

— Вот-вот… Ты чего поднялся?

— Надо трубу закрыть. Кизяки уже жаром рассыпались.

Мостовой быстро заснул. Сенька осторожно спустил ноги, нащупал опорки и пошел к столу. Зажег лампу, чуть выкрутил фитиль. Достал бумажку из отцовской гимнастерки и долго, пришепетывая, по слогам перечитывал слова, становившиеся в тревожный огненный ряд. Казалось мальчику, к нему протягиваются скрюченные пальцы умирающих от голода. Он почувствовал свою беспомощность, одиночество, по спине поползли мурашки. Задул лампу, направился к кровати. Подлез к отцу. Вот оно близко, это жесткое горячее тело. Сенька успокоился.

— Батя, ты хороший, ты не злой, — шептал он, осторожно поглаживая его плечо.

Сенька был горд за отца, за его поступки, и никакое сомнение не закрадывалось в сердце мальчика. Все было ясно, четко разграничено. Прояснились враги и друзья. И те далекие люди, на тысячи верст отнесенные от Жи-лейской станицы, были неизмеримо ближе и роднее, нежели соседи Литвиненковы.

ГЛАВА II

Ляпин, вместе с сыновьями, стремительно облетал кварталы, поднимая людей. Станица загудела, как растревоженный улей. К Саломахинскому гирлу, ко двору Литвиненковых, помчались пешие и конные.

— Собирайся, сосед, — торопил Лука, забежавший за Карагодиным, — Егорка казачество рушит.

Семен поднялся, высунул из-под одеяла ноги, почесал под мышками.

— Илью Муромца нашел, Егора Мостового, — он зевнул, — где ему со всем казачеством справиться.

Время было раннее, на улице угадывался хороший мороз, Семену не хотелось выходить и расстраиваться.

— Может, без меня, сосед, управитесь? — виновато попросил он.

— Так ты что, — опешил Лука, — не в Егоркину ли компанию подписался?

В голосе Батурина почувствовалась явная угроза.

— Не пужай, Лука Митрич, — вздохнул Карагодин, и без твоей пуганки под ложечкой точит. Вчера весь вечер рассол пил. Помереть не дадите. Сейчас оденусь.

— Куда все, туда и я, — шепнул он перед уходом жене, — не ровен час в какой-ся измене обвинят.

К Литвиненко поехали по дороге, с утра проложенной ' прямо по Саломахе. Солнце играло снегом. Глаза слепило. Затишное русло реки располагало к дреме и покою. Кони бежали споро. Подрезовые санки оставляли узкий след. По свежим, вчера наметанным застругам кругами прошел волк. Поверх глинищ торчали полузасыпанные снегом кусты бузины и бешенюки. На усах Батурина, поржавевших от курева, намерзали сосульки. Лука покрикивал на лошадей и жаловался на свое житье-бытье и нелады с сыном.

— Чего ты его конфузишь, сосед, — увещевал Караго-дин, — Павло твой вылез в большое начальство. По всей станице говорят…