Над Кубанью зори полыхают

Все оглянулись на него. Священник оторопело вскинул брови. А Матюха стоял, опершись на свой костыль, и смотрел на священника чистыми детскими глазами.

И вдруг вместо священника кто‑то крикнул:

— Ага, и тебя заело! У тебя одного сына на хронт взяли! А у меня было два сына, как два глаза, и нет их, погибли оба!

В церкви зашумели, зарыдали женщины. Священник поторопился закончить проповедь казённой фразой: «Христос терпел и нам велел!»

Прибывали на побывку к своим больные да покалеченные. Возвращаться на фронт не торопились. Демобилизованные по инвалидности казаки из бедноты шли работать на мельницы, маслобойки, на чугунку.

На станичной сходке выборных стариков атаман с горечью говорил:

— Господа старики! Омужичились наши сыновья-фронтовики! Своевольничают, якшаются с иногородними. Не будет путя из такого. Померкнет наша слава казачья. Есть слухи, что многие недовольны царём–батюшкой. Необходимо пресекать всякие такие разговоры, чтобы не пал позор на наши седые головы, чтобы не потеряли мы землю свою, кровью завоёванную нашими дедами, прадедами, чтобы худая слава не легла на старолинейных казаков.

— Война уж больно долгая. Такая война, конешное дело, к хорошему не приведёт. Замирения что‑то не видно! — нехотя возразил один из. стариков.

Атаман поморщился. Не такого ответа он ждал. А начальство забрасывало атамана тревожными бумагами. Да и сам он видел, что в станице не все ладно. В Хамселовке появлялись подозрительные люди. Проводили тайные сборища. Выявить их не удавалось. Но доподлинно знал атаман, что скрывали таких людей и казаки-фронтовики. Были и дезертиры среди казаков. Подворная облава ни к чему не приводила, только злила людей.

— Ищут смутьянов и дезертиров, а того не видят, как гибнет народ, — говорили старики.

— Ничего, отольются кошкам мышкины слёзки! — Эти слова смело в глаза атаману бросали вдовы, потерявшие мужей на фронте.

По вечерам атаман и участковый объезжали Хамселовку выгоном, а если и появлялись на её улицах, то непременно с двумя конниками–охранниками.

Дома атаман жаловался жене:

— Дожили, слава тебе господи! По своей станице боишься ехать: так и жди, что каменюкой из‑за угла пристукнут!

Нюра сидела в светлице за столом, грустно уткнувшись подбородком в ладони. Из глаз её словно сами собой катились слезы. Перед нею уже истёршееся, читаное и перечитанное письмо с фронта. Буквы местами расплылись фиолетовыми пятнами. Прислано оно было Архипом на адрес Яшки. Баянист, как было условлено между друзьями, передал письмо Пюре. А она никак не могла собраться с духом, чтобы написать ответ. Брала бумагу, доставала из‑за божницы чернильницу — «неразливайку» и ручку. Но каждый раз ей кто‑нибудь мешал -— то свёкор или свекровь, то сынишка, как две капли воды, похожий на Митьку.

Сегодня Пюре никто не мешал — малыш утих, старики ушли–к соседям.

Нюра расправила вырванный из тетради листок, развела водой загустевшие чернила.

«Нужна ли я ему буду с дитенком?» Потом все же начала писать:

«Пущено письмо дорогому и милому…»

И милому… А дальше как? И написала:

«Архипу Алексеевичу. Во первых строках своего письма сообщаю, что я теперь ни казачка, ни солдатка, потому что о моём супруге Митрие Тарасовиче нет ни слуху ни духу. Пропал без вести на турецком фронте. Хоть я его и не любила так, как тебя, но мне его дюже жалко. Он ведь не виноват, что нас с ним насильно обвенчали. А сынок весь в него. Только болен он, мой сынок. А чем болен, не пойму. По станице ходит хрипучка: горлышком дети болеют и мрут. Привозили хвельдшера-татарина, но он ничем не помог».

Нюра перестала писать и бесшумно подошла к люльке. Мальчонка горел как в огне. Опять жар…

Но ничем помочь сынишке она тоже не могла. Снова склонилась над письмом.

«Дорогой Архип Алексеевич, премного прошу тебя не серчать на меня. У меня сейчас душа рвётся на части — и по тебе тоскует, и Митьку жалеет, а тут сынок хворает. Еще сообщаю тебе наши станичные новости. Все говорят, что царя свергли и скоро будет конец света. Может, его, конца свету, и не будет, так зазря люди поговаривают. Сообщи мне, что говорят у вас там на фронте. Скоро будет замирение или нет, потому без царя какая же может быть война? У нас тут много говорят про антихриста, что будто бы евреи будут теперь вместо царя править, а я не верю. Помнишь, ты говорил мне, что жизня может перемениться: царя не будет, и всех наравне станут наделять землёй. В станице говорят разное, а что правда, что неправда—не поймёшь. С тем до скорого свидания. Жду от тебя весточки. Нюра».

Сделав конверт и заклеив его мучным клейстером, Нюра тщательно выписала полевой адрес Архипа.

А вечером, сказав свекрови, что забежит к подруге за лекарством, Нюра пошла к правлению и опустила письмо в почтовый ящик.

Она шла домой и думала о том, как изменилась её родная станица. Пустынные, заросшие бурьянами улицы, покосившиеся заборы. Ни весёлых огоньков, ни песен.

Только изредка то там, то тут раздавались пьяные крики солдат–фронтовиков, приехавших на побывку и опившихся по этому случаю лихой самогонкой, сдобренной для крепости табаком–самосадом.