Над Неманом

— Ах, обед! Хорошо, хорошо… я уж и проголодался… А ты знаешь, что будет к обеду?

— Не знаю, — ответила Юстина и разложила на столе бритвенный прибор.

— Все готово, отец.

Старик не двигался с места и искоса все посматривал на скрипку.

— А мне нельзя еще немножко поиграть?

— А обед?

— Да, да, обед. Вероятно, сегодня будет что-нибудь хорошее, — ведь гости… Утром я спрашивал у панны Марты, что будет к обеду. Да разве она ответит кому-нибудь по-человечески? Зарычала, закашлялась, расчихалась и полетела вниз… Я выпил только чашку кофе с сухариками и съел кусочек ветчины, а вниз уж мне сходить не хотелось, — играл на скрипке… Ветчина в нынешнем году удалась необыкновенно… а печенье так и тает во рту… прелесть!

Лениво, не спеша, он уселся перед зеркалом и занялся своим туалетом. Юстина ловко и быстро чистила щеткой сюртук отца. Старик нахмурился.

— Так всегда, — заворчал он: — как только гости приедут или еще что-нибудь случится, Франек ко мне и носа не покажет. Один человек на всех… и при буфете, и за столом прислуживает, и мне, и пану Бенедикту… Где это на свете видано, чтоб в таком доме некому было воды подать и сюртук вычистить?

— Он уже вычищен! — ответила Юстина.

— Вычищен… вычищен… — брюзжал старик, — а кто его вычистил? Ты сама! Ну, хорошо ли это, чтобы благородная девица сюртуки чистила?.. На что это похоже?..

По губам Юстины промелькнула улыбка. Она в раздумье остановилась посредине комнаты.

— Когда я уйду, — сказала она, — вы опять начнете играть?

— Может быть, очень может быть… а что?

— Сегодня нельзя… Как позовут к обеду, нужно, чтобы вы были совсем одеты… Пожалуй, лучше будет, если я футляр на ключ запру.

— Ну-ну, не запирай… не запирай…

Но Юстина повернула уже маленький ключ, спрятала его в карман и вышла.

Другая комната, не особенно маленькая, очень чистая, с двумя кроватями и скромною, но приличною обстановкою, вот уже несколько лет служила обиталищем Марты и Юстины. Юстина остановилась у окна и медленно стала расчесывать густые черные волосы, в которые во время утренней прогулки вплелись зеленые иглы и молоденькие сосновые веточки. На Немане было тихо. Плоты проплыли, исчезли рыбачьи челны, лазурная гладь опустела, и лишь изредка над нею в ослепительном солнечном свете, стремительно кружась, проносились сверкающие, как атлас, чайки. Но вот откуда-то показалась маленькая лодка с двумя мужчинами.

Один из них сидел на дне лодки с наклоненною головой, точно с интересом присматривался к подводной растительности, которая вырывалась на поверхность множеством круглых листьев и цветами водяных лилий. Другой, высокий и статный, стоя разгребал веслом воду — от лодки бежали широко расходящиеся круги. Юстина заметила, что гребец, придержав весло, с минуту всматривался в дом, обращенный окнами к голубой реке. Потом, когда лодка пристала к противоположному берегу, гребец обернулся и бросил взгляд по тому же направлению, а затем с ловкостью горного оленя начал карабкаться на высокий песчаный берег. Время от времени он останавливался и поддерживал под руку товарища, который взбирался с большим трудом и частыми остановками. Первый из них был одет в короткую сермягу, окаймленную зеленым шнурком; на втором был длинный кафтан, а на голове, несмотря на жару, — большая баранья шапка. Вскоре оба исчезли за первыми деревьями, и тотчас из лесу послышался чистый, сильный мужской голос:

Ходит дивчина,Бродит дивчина,

Лицо — маков цвет!Стиснуты руки,Взгляд полон муки —Ей постыл белый свет!Что ж ты тоскуешь,Что ж ты горюешь,Дивчина моя?

Голос певца мало-помалу стихал в отдалении, зато у опушки послышались новые голоса:

— Ay, ay! Гей, гей!

— Янек! Янек! Иди сюда! — кричал кто-то басом, а какой-то женский тонкий и острый голос затянул веселую плясовую песню:

Только услышу я вальс этот — снова

Я вспоминаю друга родного.

Песня оборвалась, и от самого неба до земли вместе с солнечным светом снова воцарилась ничем невозмутимая тишина.

III

Бенедикт Корчинский принадлежал к тому небольшому числу людей своего поколения, которые получили высшее образование. Этим он был всецело обязан временам молодости своего отца, — тем временам, что получали свой свет и тепло от одного великого, ярко горевшего очага. Очагом этим была виленская академия, и Станислав Корчинский, сын наполеоновского легионера, когда-то воспитывался там. Может быть, это обстоятельство, а может быть, наследственные особенности, которые не всегда, но часто, как глубокий источник, внедряются в лоно многих поколений, спасли Станислава от миазмов, обыкновенно носящихся над стоячим болотом.