Над Неманом

Парень со всех ног бросился к хате. Фабиан принялся резать хлеб; на нижней корке каравая так же, как у Анзельма, явственно отпечатался рисунок кленовых или липовых листьев.

Несколько минут царило неловкое молчание, прерываемое только восклицаниями Эльжуси, которая посылала жениха то за блюдцем для панны Юстины, то за ложкой, то приказывала прогнать подальше собаку. Эльжуся вела себя непринужденно, говорила тоном, не допускающим возражения, показывала белые зубы и задирала кверху и без того вздернутый нос. Жених, молчаливый, покорный, неловкий от смущения, беспрекословно исполнял все приказания Эльжуси, и всякий раз как взглядывал на нее, от любви или от удивления с минуту стоял столбом, широко разинув рот. Меду он еще и не попробовал, так муштровала и гоняла его Эльжуся. Зато все остальные по очереди брали нож с костяным черенком, накладывали им мед на хлеб и, откусив кусок, откладывали свой ломоть на стол и не спеша, скрестив руки на груди или опустив на колени, пережевывали.

Жена Фабиана тягуче рассказывала о пасеке, которая когда-то была у отца ее, Гецолда, когда он был арендатором.

— Как день после ночи приходит, а ночь после дня, — причитала она, — так и я… ведь от какого хозяйства на эту бедность пошла; как трудолюбивая пчела, всю жизнь проработала, и вот… чего дождалась!..

— Экая ворчунья, прости господи! — всердцах перебил ее Фабиан, — всякий разговор на нытье сведет. Уж известно: кривое колесо всех больше скрипит!

Стажинский расхохотался так, что у него слезы на глаза выступили. А Фабиан вдруг уставился на тропинку, ведущую к воротам, поднялся со скамьи и, подбоченясь, выпрямился.

На лице его изобразилось великое удовольствие, румяные щеки его дрогнули и зашевелились жесткие усы.

— Счастливый день выдался нам! — громко заговорил он. — Второго почетного гостя бог посылает!

Вторым гостем был Витольд, который долгое время, никем не замеченный, наблюдал за группой людей, сидевших у стены дома, и теперь вошел в ворота. Черный Марс бежал за ним в нескольких шагах. Протягивая руку хозяину, молодой Корчинский извинялся, что привел с собой собаку, но Фабиан, отвешивая поклоны и рассыпаясь в самых отборных любезностях, и слушать ничего не хотел.

— Ничего, ничего! Милости просим… милости просим вместе с собачкой… Кому она помешает? Кто господина любит, тот и собаку его приласкает. Добрый пес лучше злого человека.

Он принялся гладить по спине ластившуюся собаку, а жена его поднялась навстречу гостю в развевающейся мантилье и жеманно поклонилась ему, пустив в ход все свои самые изящные ужимки. Но ничто не могло осчастливить ее больше, чем вопрос о здоровье, с которым к ней обратился Витольд. В нем она, прежде всего, усмотрела знак особого уважения к себе, а затем — это была вода на ее мельницу. Улыбаясь от радости, но жалобным тоном она начала:

— Скриплю, скриплю понемножку, да это ничего: скрипучее дерево, говорят, дольше живет! А с вами, сударь, мы ведь не первый день знакомы… вы еще вот таким маленьким бывало бегали к нам, да и потом, когда с ученья приезжали к папаше с мамашей, не забывали нас… Вам-то, сударь, известно, отчего я тут захирела… Как вол работала, воду на гору таскала… вот эта вода, что кровью, нам достается, и загубила мое здоровье… да и не затем я родилась… не к тому была приучена… вы, я думаю, помните, что по отцу-то я Гецолд, того Гецолда дочь, который аренду держал… Сынок моего брата и сейчас землю арендует, а другой в конторе…

— Ишь, замолола баба! — буркнул Фабиан и, перебив речь своей жены, принялся расспрашивать гостя о корчинских хлебах.

Стажинский, который тоже знал с детства молодого Корчинского, вмешавшись в разговор, стал пространно рассуждать о хозяйстве, урожаях и разных видах почвы в этих краях, то и дело прерывая собеседников гулкими раскатами добродушного хохота.

Между тем Эльжуся, зайдя за угол дома со своим женихом, кормила его с ложечки медом, а он после каждого глотка, громко причмокивая, целовал ее красную руку.

— А вы бы, пан Францишек, чмокать-то перестали да поговорили бы со мной по-человечески, — скомандовала Эльжуся.

Он покорно, как автомат, тотчас перестал чмокать, и они зашептались, а вернее сказать, она шептала, а он ей смиренно поддакивал.

В это время у забора, разделявшего усадьбу Фабиана и Анзельма, что-то зашелестело. То Антолька перелезла через забор, явившись тем путем, каким навещала ее соседка, с той лишь разницей, что Эльжуся шлепалась, как пухлая клецка, а стройная, легкая Антолька слетела, как перышко. Она была в своем обычном платье, потому что день был будничный, и только в семействе Фабиана, по случаю посещения жениха, все разрядились по-праздничному.

— Ах, боже мой, боже! — закричала она, увидав Юстину. — Вот Ян будет жалеть, что его дома сегодня не было! За сеном поехал… за две мили…

Наивное восклицание девочки заставило вспыхнуть Юстину, которой в это время хозяйка рассказывала о наилучших способах моченья и сушенья льна, за этим интересным разговором совсем позабыв о Гецолдах. Витольд нагнулся к уху кузины:

— Ты, почему так покраснела? — лукаво поддразнил он ее.