Над океаном

Это уходит на свой маршрут Валера Шемякин — на противоположную сторону планеты, туда, где в бело-голубой вышине вечно сияет над океаном солнце, и через несколько часов он увидит в оптику золотые пляжи у прибоев коралловых островов и зелень тропических пальм, и к вечеру целый континент останется у него слева, а справа будет угрюмо лежать в невидимости горизонта полюс и вечные льды ждать в тяжком безмолвии; а еще через несколько часов он придет домой, все такой же и все тот же Валерка. И будет играть с пятилетними Максимкой и Викой, а жена, готовя ужин, радостно будет рассказывать о какой-то покупке, о том, чью жену видела сегодня, и как всю ночь шел дождь, и о вчерашнем телефильме, — а он, возясь на полу с игрушечной железной дорогой, ничего не расскажет о ехидно ухмыляющемся наглом парне, который весело-похабно жестикулировал из кабины «Томкэта», о том, как, подмигивая, парень тыкал пальцем за борт своего истребителя, показывая подвешенные под крылом матово-белые, с красными поясками стрелы ракет класса «воздух — воздух», приготовленные для Шемякина; и не расскажет о том, как загорелого сменили двое ухарей из авианосной группы, которые, резвясь, с сумасшедшей лихостью носились на «Хорнетах» вокруг советского воздушного корабля (да-да, советского! А что делать? Что ж делать-то, когда над всей Европой, над Индийским, Атлантическим, Тихим океанами, над всеми континентами и морями плывут, гудят, коптят небо угрюмые гигантские Б-52 — а Максимкам, миллионам Максимок все-таки надо, черт подери, играть со своими паровозиками! Надо — разве нет?). «Хорнеты» носились так, что тяжелую машину швыряло в спутных струях и штурвал вышибало из рук, потом этих безнаказанных, а потому лихих летунов сменил солидный четырехмоторный Локхид П-3 «Орион», разведчик-профессионал, и два часа летел рядом, зудел, чего-то там бормотал, сообщал, ныл, хихикал, интересовался, посмеивался, опять сообщал и опять интересовался на недурном русском языке — дружелюбно-насмешливый приятель; а он, советский летчик, молчал, ничего не видел и не слышал (к сожалению, только в кино можно отвечать этим «приятелям» — чтоб зрителя побаловать, в действительности же — нельзя! Нельзя, ибо именно для того, чтоб услыхать хотя бы голос, и задаются эти невинные вопросы); не расскажет он ничего и никому, потому что не надо этого знать ни славной, желанной жене, ни славному, серьезному Максимке; каждый в этом замечательном мире делает свое дело, во имя которого живет; ведь, в конце концов, он, летчик Шемякин, никогда по-настоящему не узнает тех мук, в которых жена принесла ему сына и дочь. Вот так-то...

Удачи тебе, Валерий! Завтра вечером тебя ждут дома.

— Оператор, где ведущий?

— Пеленг лево двадцать, высота полторы, пеленг отходит влево, удаление шесть.

А Ту-16 мощно и ровно не идет, а буквально прет вверх, прошибая эту муть, разгоняясь даже в наборе высоты, катится по невидимым рельсам, лежащим наклонно на восемь градусов к горизонту — тангаж восемь, точно восемь!

— Высота триста... Триста пятьдесят...

В кабине становится светлее — значит, подходит верхняя кромка первого слоя облачно-водяного парно́го «пирога»; вот мгновенно дымно мелькнули клубы пара перед мокро блеснувшим носом корабля и пропали — и самолет вырвался в серо-синий свет. Поплыли вниз, замедляясь, пушистые волны застывшего облачного моря в какой-то странной, оглушительной тишине, из которой начисто выключен сознанием напряженный гул турбин.

Вверху, высоко над ними, замедленно покачивались свисающие округлые капители, перевернутые, призрачно светящиеся кружева изящно очерченных балюстрад, куполов, люстр; опрокинулись и замерли, не падая, сказочные ажурные башни волшебных замков: это нижняя кромка второго, верхнего слоя «пирога».

Гигантский, жутко пустынный, замерший зал без окон и стен залит неземным плывущим голубым светом, и самолет, едва ощутимо вздрагивая, уже не мощно, но осторожно, покорно боясь нарушить этот вселенский покой, всплывает к сводам зала, выше, выше, вот уже широчайшая голубая арка над самой головой — и вдруг с резким ударом мгновенно темнеет в кабине, коротко встряхивают все тело машины толчки воздушных потоков, на стекла упала темно-синяя занавесь — корабль вошел в плотную облачность.

— Шестьсот пятьдесят... Шестьсот восемьдесят...

Турбулентные потоки мотаются в рулях, ударяя в высокий киль, в стабилизаторы, прихватывая крылья так, что видно, как изгибаются их консоли; корабль раскачивается, норовит то нырнуть, то задрать нос, рывками ходит в стороны; Кучеров парирует эти рывки штурвалом, энергично шурует педалями, но это нелегко и непросто — бомбардировщик, имеющий безбустерную систему управления, слишком тяжел и инертен для такого «истребительного» пилотирования, и надо «пятой точкой» предугадывать его рывки и рысканья, одерживая их и удерживаясь в курсе и углах набора, заданных схемой сбора.

— Командир, внимание, доворот влево двадцать, — предупреждает голос неусыпного штурмана.