Над пропастью во лжи

Но сначала немножко литературоведения и истории, раз уж мы с вами занимаемся четвертую неделю этой проблематикой. Владимир Буковский, известнейший диссидент, газета «Русская мысль» 18 апреля 1996 года: «Будет теперь Россия, по злому народному выражению, как г… в проруби: волнения много, а двигаться некуда. Будет гнить да вонять, заражая округу, и будут, зажав нос, постораниваться другие народы и государства.» У меня многолетний спор с Владимиром Буковским. О том, имеет ли право русский диссидент уезжать на Запад. Я боюсь, что этот процесс будет аргументом отнюдь не в мою пользу. Лесков, «Забор»: «Забыли все так скоро, как никакой другой народ на свете не забывал своего горя. И еще надсмеялись над всеми лучшими порядками, назвав их припадками сумасшествия. Настало здравомыслие, в котором мы ощутили, что нам опять нужна стена и внутри ее заборы. Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго же тебе еще валандаться с твоей грязью, да с нечистью. Не пора ли очнуться, оправиться.» Из той же «Русской мысли», статья Ирины Иловайской, главного редактора: «Итак, Андрей Синявский присоединил свой голос к другим, зазвучавшим в последнее время, которые выступают с похвалою Горбачева, даже попавшего у него в западные люди, что по определению дает ему преимущество, считает писатель, над русскими умами». Ну вот, русский писатель Андрей Синявский высказывает такую точку зрения. Ну и еще лучше – Анатолий Курчаткин о русской идее, «Русская мысль»: «Что говорить, немного мы дали миру в качестве примера для подражания. Убогие жилища, тяжелый быт, бесправность личности перед махиной государства, отсутствие реальной свободы и передвижения по этим нашим бескрайним просторам.» С этим можно спорить, это можно опровергать, но за это нельзя судить. В принципе, Чаадаев как будто предвидел, что он не будет последним, а будет только первым, и вот он, специально для этого процесса, нам записал: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия». Государственному обвинителю непонятно, как можно любить свою страну, не заливая ее потоком славословия. Любить иначе, чем это делали на партсобраниях, на октябрьских демонстрациях. Ну что ж, в таком случае я могу только сказать, что надо читать классику. Не мы первые, не мы последние. До нас были великие умы из той же самой русской литературы, которая вот на этом процессе выбрасывается на помойку одним жестом государственного обвинения. И лучшего руководителя по этой сложной проблеме, – как это можно любить, отрицая и осуждая – чем Некрасов, не придумаешь. Я полагаю, что то, что проходилось по школьной программе, даже в советские времена, серьезно подзабыто государственным обвинением, поэтому я хочу напомнить:

Блажен незлобивый поэт,

В ком мало желчи, много чувства,

Ему так искренен привет

Друзей спокойного искусства.

Ему сочувствие в толпе

Как рокот волн, ласкает ухо,

Он чужд сомнения в себе -

Сей пытки творческого духа.

Любя беспечность и покой,

Гнушаясь дерзкою сатирой,

Он прочно властвует толпой

Своей миролюбивой лирой.

Дивясь великому уму,

Его не гонят, не злословят,

И современники ему

При жизни памятник готовят.

Но нет пощады у судьбы

Тому, чей благородный гений,

Стал обличителем толпы,

Ее страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь,

Уста вооружив сатирой,

Проходит он тернистый путь

С своей казнящею лирой.

Его преследуют хулы.

Себе он ищет одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья.

И веря, и не веря вновь

Мечте высокого признанья,

Он проповедует любовь

Священным словом отрицанья.

И каждый звук его речей

Плодит ему врагов суровых,

И умных, и пустых людей,

Равно клеймить его готовых.

Со всех сторон его клянут,

И только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он, ненавидя!