Наемный убийца

Он рассмеялся. Атмосфера очистилась, жизнь пошла прежним, испытанным путем: немножко сплетен; стаканчик виски со старшим инспектором; забавная история, почти анекдот – рассказать старине Пайкеру. По дороге к «Вестминстеру» он чуть было не столкнулся с миссис Пайкер и поспешно нырнул в дверь какого-то магазинчика, чтобы избежать встречи; на какой-то момент его охватил ужас – ему показалось, что обогнавший первую леди города Чинки последует за ним в магазин. Он сделал вид, что бросает мячик в другой конец улицы, но Чинки не занимался спортом, кроме того, он нес в зубах противогаз миссис Пайкер. Майору Колкину пришлось поскорее повернуться спиной к двери и наклониться над прилавком. Обнаружилось, что это – галантерея. Магазинчик был недорогой, совсем маленький, раньше майор Колкин здесь не бывал.

– Чем могу служить, сэр?

– Подтяжки, – в отчаянии произнес майор. – Пару подтяжек.

– Какого цвета, сэр?

Уголком глаза майор Колкин мог видеть, как Чинки бежит прочь, мимо входа в магазин, а за ним шествует его хозяйка.

– Розовато-лиловые, – ответил майор со вздохом облегчения.

4

Старуха бесшумно закрыла дверь и, осторожно ступая, на цыпочках прошла в кухню. В темной, тесной передней человеку чужому трудно было бы найти дорогу, но она назубок знала, где что находится: вешалка для шляп, столик для безделушек, лестница наверх. Она держала в руке вечернюю газету, и, когда открыла кухонную дверь – почти бесшумно, чтобы не потревожить Эки, – лицо ее светилось от радостного возбуждения. Но она сдерживала себя: отнесла сумку поближе к сушильной доске рядом с раковиной и принялась разгружать: вытащила и водрузила на доску тяжелый пакет с картофелем; банку консервов – ананасы, нарезанные кусочками; два яйца; кусок трескового филе.

За кухонным столом Эки писал длинное письмо. Он отодвинул чернильницу жены – фиолетовые чернила его не устраивали – и писал самыми лучшими, иссиня-черными, макая в чернильницу самопишущую ручку, давно уже не державшую чернил. Писал он медленно, мучительно, иногда записывая черновой вариант предложения на другом листке. Старая женщина стояла у раковины, глядя, как он пишет, ждала, пока он заговорит сам; она даже дыхание затаила, и оно вырывалось у нее время от времени со странным присвистом. Наконец Эки положил ручку.

– Ну что, дорогая? – спросил он.

– О Эки, – весело заговорила старуха, – подумать только! Мистер Чамли умер. Убит. – Она добавила: – В газетах написали. И этот парень – Ворон – тоже.

Эки бросил взгляд на газету.

– Как ужасно, – сказал он с удовлетворением. – И еще одна смерть. Просто бедствие. – Он принялся медленно читать газетное сообщение.

– Только представь, а? Здеся, у нас, в Ноттвиче, и такое.

– Он был дурным человеком, – сказал Эки, – хотя я и не должен говорить о нем плохо теперь, когда он умер. Он втянул нас в историю, из-за которой мне пришлось испытать стыд. Думаю, теперь мы сможем спокойно остаться жить в Ноттвиче.

Тень тяжкой усталости прошла по его лицу, когда он снова взглянул на три листка бумаги, исписанные аккуратным, мелким, классическим почерком.

– О Эки, ты переутомляешься.

– Я полагаю, – ответил Эки, – это поможет им разобраться.

– Прочти мне, золотце, – попросила старуха. Ее старое, сморщенное лицо, такое злое и порочное, сейчас еще больше сморщилось от нежности и любви; она прислонилась спиной к раковине и осталась стоять так, в позе бесконечного терпения. Эки начал читать. Сначала он читал плохо, запинаясь, но звук собственного голоса придавал ему уверенности; рука его взялась за лацкан пиджака.

– «Милорд епископ…» – Он прервал себя. – Я решил начать вполне официально, чтобы не подумали – я перехожу границы, пользуясь старым знакомством.

– Верно, Эки. Вся их орава твоего ногтя не стоит.

– «Я пишу Вам в четвертый раз… после длительного перерыва в полтора года…»

– Разве такой большой перерыв, золотце? Ты писал ему после того, как мы съездили в Клактон.

– Год и четыре месяца… «Я прекрасно помню Ваши прежние ответы – в том смысле, что мое дело было уже должным образом рассмотрено в Церковном суде, – но я никогда не смогу поверить, милорд епископ, что Ваше чувство справедливости – если мне удастся на этот раз убедить Вас в том, что меня глубочайшим образом обидели, – не побудит Вас сделать все, что в Вашей власти, чтобы мое дело было пересмотрено. Решением суда я обречен на пожизненные страдания за то, что в случае с кем-нибудь другим посчитали бы безобидной шалостью; к тому же шалости этой я даже и не совершал».

– Это ты очень красиво написал, золотце.