Нагие и мёртвые

В уголках рта Уилсона засохла розоватая слюна, взгляд у него был неспокойный, рассеянный. Временами он начинал бить кулаками по носилкам, но без всякой силы. Он казался теперь меньше ростом; его крупное тело обвисло. Иногда в течение многих минут он тихо лежал, уставившись отсутствующим взглядом в небо и слабо ощущая неприятный запах, не понимая, что он исходит от него самого. Прошло сорок часов, как он был ранен, и за это время он испражнялся под себя, истекал кровью, потел и даже сохранил терпкий запах влажной земли, на которой они спали предыдущую ночь. Уилсон сложил губы в выразительную гримасу отвращения и сказал:

— Ребята, от вас воняет.

Услышав эти слова, они не обиделись на него и только снова с трудом перевели дух. Привыкнув жить в джунглях в никогда не просыхающей одежде, они совсем уже забыли, что такое сухая одежда и как сделать вдох, не прилагая при этом усилий. Да они и не думали об этом. И конечно, не думали о том, когда же кончится их путь. Идти дальше — это единственное, что существовало для них.

Утром Гольдстейн заставил себя заняться изготовлением какого-нибудь приспособления, чтобы легче было нести носилки. Пальцы на руках у них совсем онемели — продержав носилки лишь несколько секунд, они начинали медленно разжиматься. Гольдстейн отрезал от рюкзака лямки, связал их вместе и, перекинув через плечи, привязал к ручкам носилок. Теперь, когда он не мог сжимать их пальцами, он переносил тяжесть носилок на лямки и продолжал идти, пока руки были в состоянии вновь их держать. Вскоре Риджес последовал его примеру. И так, впрягшись, они брели вперед, а носилки медленно раскачивались между ними.

— Воды, будьте вы прокляты…

— Нет воды, — прохрипел Гольдстейн, задыхаясь.

— Жид проклятый…

Уилсон снова начал кашлять. Ноги у него болели. Воздух, обдувавший лицо, был горячим, как на кухне, когда печь слишком долго топится, а окна закрыты. Он ненавидел тех, кто нес его, и чувствовал себя беспомощным ребенком, которого мучают.

— Гольдстейн, — проговорил он, — жадюга…

Слабая усмешка появилась на лице Гольдстейна. Уилсон больно задел его, и он вдруг позавидовал ему, потому что Уилсону никогда не приходилось думать о том, что он говорил или делал.

— Тебе нельзя пить, — пробормотал Гольдстейн, ожидая со странной сладостной надеждой продолжения оскорблений Уилсона. Он походил на животное, которое настолько привыкло к кнуту, что кнут стал для него стимулом.

Внезапно Уилсон закричал:

— Ребята, вы должны дать мне воды!

Гольдстейн уже забыл, почему Уилсону нельзя пить. Он только знал, что это запрещено, и его злило, что он не может вспомнить почему. Это даже вызвало у него страх. Страдания Уилсона странным образом воздействовали на Гольдстейна и передавались ему. Когда Уилсон кричал, Гольдстейн ощущал приступ боли; если носилки резко дергались, у него в желудке появлялась какая-то тяжесть, словно он опускался в лифте. И каждый раз, когда Уилсон просил пить, Гольдстейн тоже испытывал жажду. Когда он открывал свою флягу, им овладевало чувство вины, и он предпочитал обходиться без воды в течение многих часов, чем раздражать Уилсона. Казалось, в каком бы бреду Уилсон ни находился, он заметил бы, что они вытаскивают фляги. Уилсон был ношей, от которой нельзя было избавиться. Гольдстейну казалось, что он будет нести его вечно. Он не мог думать ни о чем другом и воспринимал только собственное тело, носилки да спину Риджеса. Он не обращал внимания на окружающие желтые холмы и не задумывался, далеко ли еще идти. Временами он вспоминал жену и ребенка, не очень-то веря в реальность их существования. Они были так далеко. Если бы ему сейчас сказали, что они умерли, он бы только пожал плечами. Реально для него существовал только Уилсон.

— Ребята, я все вам отдам. — Уилсон разразился длинным потоком слов, его голос звучал монотонно и стал почти неузнаваемым. — Только скажите, ребята, я отдам вам, все отдам. Хотите деньги, у меня есть сотня фунтов, только поставьте носилки на землю и дайте глоток воды. Дайте мне воды, ребята, это все, о чем я вас прошу.

Они сделали продолжительный привал. Гольдстейн тотчас же бросился прочь, упал на землю лицом вниз и пролежал неподвижно несколько минут. Риджес тупо и безучастно смотрел то на него, то на Уилсона.

— Ты что, хочешь пить?

— Да, дай мне воды, дай мне воды!

Риджес вздохнул. Его сильное тело, казалось, сжалось за последние два дня. Большой, с обвислыми губами рот был открыт. Спина сузилась, руки стали длиннее, голова склонилась к груди. Его редкие рыжеватые волосы прилипли к покатому лбу, промокшая одежда висела на нем. Он походил на огромную оплывшую свечу, установленную на толстом пне.

— Слушай, я не знаю, но почему-то тебе нельзя пить.

— Ты только дай мне воды. Я все сделаю для тебя.

Риджес почесал шею. Он не привык сам принимать решения. Всю свою жизнь он получал приказы от кого-то другого и сейчас чувствовал себя неловко.

— Я должен спросить Гольдстейна, — пробормотал он.

— Гольдстейн трус…