Нагие и мёртвые

— Что такое евреи — вопрос трудный, — говорит дед. — Это уже не раса и даже не религия. Возможно, они никогда не станут нацией. Я считаю, что еврей является евреем потому, что он страдает. Все евреи страдают.

— Почему?

Старик не знает, что сказать, но ребенку всегда нужно отвечать на вопрос. Дед приподнимается на стуле, сосредоточивается и говорит, но без уверенности в голосе:

— Мы гонимый народ, нас всюду преследуют. Мы всегда идем от беды к беде. И это делает нас сильнее и слабее других людей, заставляет нас любить и ненавидеть таких же евреев больше, чем других людей. Мы страдали так много, что научились быть стойкими и будем стойкими всегда.

Мальчик почти ничего не понимает, но он слышит слова деда, и они оседают в его памяти, чтобы проявиться позже. «Страдать» — вот единственное слово, которое доходит до него сейчас. Он уже позабыл про стыд и страх, вызванный избиением, ощупывает пластырь, как бы решая, не пора ли отправиться поиграть.

Бедняки, как правило, много перемещаются. Новые дела, новая работа, новые места жительства, новые мечты, которые обязательно разлетаются в прах.

Кондитерская лавка на Ист-Сайде прогорает, потом прогорает еще одна и еще. Переселение в Бронкс, назад в Манхэттен, в Бруклин. Дед умирает, и мать с Джо остаются одни. Наконец они оседают в Браунсвилле, по-прежнему содержат кондитерскую лавку с таким окном, в котором рама, откидываясь, превращается в прилавок, с такой же пылью на сладостях.

В восемь — десять лет Джо встает в пять утра, продает газеты и сигареты идущим на работу, а в половине восьмого отправляется в школу. Из школы он возвращается в лавку и сидит там до тех пор, пока пора спать. А мать проводит в лавке почти весь день.

Годы проходят медленно, в работе и одиночестве. Он странный мальчик, взрослый не по годам, так говорят матери родственники.

Он услужлив, честен в торговле, но в нем не чувствуется задатков крупного дельца. Для него вся жизнь в работе и в тех близких отношениях с матерью, которые обычно складываются у людей, долгие годы работающих вместе.

У него есть свои мечты. Во время учебы в средней школе он носится с неосуществимой мечтой о колледже, о том, чтобы стать инженером или даже ученым. В свободное время, которого у него не так много, он читает техническую литературу, мечтает раз и навсегда разделаться с кондитерской лавкой. Но в конечном итоге идет работать клерком на склад, а мать нанимает мальчика для выполнения тех обязанностей, которые раньше лежали на ее сыне.

У него почти нет знакомых, друзей. Его речь резко отличается от того, как говорят люди, с которыми ему приходится работать, от языка немногих знакомых ему по кварталу ребят. У него в речи почти ничего нет от грубоватого бруклинского говора. Он говорит почти как мать, строго, по правилам грамматики, с легким акцентом, с удовольствием пользуясь литературными оборотами.

А когда по вечерам он сидит на ступеньках дома и болтает с ребятами, с которыми вместе вырос, за игрой которых в бейсбол и регби на улице наблюдал многие годы, между ними видна существенная разница.

— Посмотри на нее, — говорит Мэррей.

— Хороша, — замечает Бенни.

Джо стыдливо улыбается, сидя среди десятка парней на ступеньках крыльца, смотрит на листву бруклинских деревьев, шелестящую у него над головой в самодовольно-сытом ритме.

— У нее богатый отец, — говорит Ризел.

— Женись на ней.

Двумя ступеньками ниже парни ведут спор о бейсболе.

— Что ты хочешь сказать? Давай поспорим! В тот день я выиграл бы шестнадцать долларов, если бы победила бруклинская команда. Я ставил два против пяти, а Хэк Уилсон — три против четырех, что бруклинцы выиграют. Но они проиграли «Кабсам» семь — два, и я проиграл тоже. Какое же пари ты хочешь держать со мной?

От глупой искусственной улыбки мускулы на лице Гольдстейна устали.

Мэррей толкает его в бок.

— А почему ты не пошел с нами на двойной матч «Гигантов»?

— Не знаю. Я как-то никогда особенно не увлекался бейсболом.

Еще одна девушка проходит мимо в бруклинских сумерках, и любитель покривляться Ризел устремляется за ней, изображая из себя обезьяну. «Уии», — свистит он. А ее каблуки выбивают кокетливые трели брачной песни птиц.

«Хороша пышечка».

— Ты не состоишь членом «Пантер», Джо? — спрашивает девушка, сидящая рядом с ним на вечеринке.

— Нет, но я знаю всех их. Хорошие ребята, — отвечает он.

В девятнадцать лет, уже окончив школу, он отращивает светлые усы, но ничего хорошего из этого не получается.

— Я слышала, что Лэрри женится.

— И Эвелин тоже, — отвечает Джо.

— Да, она выходит замуж за адвоката.

В середине подвала на расчищенном пространстве молодежь танцует стильный танец; спины молодых людей изогнуты, плечи двигаются вызывающе.

— Ты танцуешь, Джо?

— Нет. — Вспышка злости на остальных. У них есть время танцевать, время учиться на адвокатов, хорошо одеваться. Вспышка быстро проходит, но он чувствует себя неловко.

— Извини меня, Люсиль, — говорит он, обращаясь к хозяйке вечеринки, — мне нужно идти, я должен рано вставать завтра. Передай мои глубокие извинения своей маме.