Нагота

Поэтому раввинская традиция с присущей ей тщательностью стремится определить, какие из видов действий запрещены во время шаббата. Так, в mishnà[139] перечисляется тридцать девять видов труда (melachot

), от которых иудеи непременно должны воздерживаться: от покоса и засева до варки и замеса, от тканья и распутывания нитей до выделки кожи, от письма до разжигания огня, от переноса вещей до развязывания узлов. В сущности, согласно расширенной трактовке, какую даёт нам устная традиция, melachot – это вся сфера труда и производительной деятельности в целом.

2. Однако это не значит, что во время празднования шаббата люди должны отказаться от какой-либо деятельности вообще. Здесь решающую роль играет именно идея конечной производительности. На самом деле, по иудейской традиции, дело, направленное исключительно на разрушение, не предусматривающее никакого созидательного элемента, не является melacha

и не нарушает субботний покой (именно поэтому в моделях праздничного поведения, даже за пределами иудаизма, можно часто встретить радостные, а порой и агрессивные действия, направленные на разрушение и растрату). Так, хотя разжигать огонь и готовить запрещено, дух menucha выражается в особенном способе поедания пищи, которой, как и на любом другом торжестве, уделяются исключительное внимание и забота (трапеза шаббата состоит по меньшей мере из трёх праздничных блюд). В общем, вся область разрешённой деятельности и поведения, от самых обыденных занятий до торжественных и хвалебных песнопений, пронизана той неопределимой эмоциональной тональностью, которую мы называем «праздничностью». В иудео-христианской традиции этот особенный вид коллективной жизни и деятельности выражается в заповеди (смысл её мы сегодня, кажется, совершенно позабыли) «соблюдать праздники». Бездействие, являющееся основополагающим для понятия праздника, – это не просто инертность или воздержание, а именно соблюдение, то есть особенная форма поведения и жизни.

3. Несмотря на некую сохранившуюся ещё ностальгическую выразительность, праздник, более чем очевидно, перестал быть тем, что мы проживаем с истинной верой. В этом смысле Кереньи сравнивал потерю праздничного ощущения с состоянием человека, который хочет танцевать, но больше не слышит музыки. Мы продолжаем выполнять всё те же действия, перенятые от наших бабушек с дедушками, мы более или менее полностью прекращаем работу, с бо́льшим или меньшим старанием запекаем рождественскую индейку или пасхального барашка, улыбаемся, дарим подарки и поём, но, действительно, музыки мы больше не слышим, мы не умеем больше «соблюдать». И, тем не менее, мы не можем отказаться от праздника, продолжая в любом случае, даже вне официальных праздничных дней, следовать той особенной – и утерянной – форме поведения и жизни, которую мы называем «празднованием». Мы упорно танцуем, компенсируя отсутствие музыки шумом дискотек и громкоговорителей, мы не прекращаем растрачивать и разрушать – причём чаще всего саму жизнь, – так и не достигнув состояния menucha

, простого, но невыполнимого для нас бездействия – единственно способного вернуть смысл празднику. Но почему же бездействие для нас столь сложно и недоступно? И что заключает в себе праздник как атрибут человеческой жизни и деятельности?

4. В Застольных беседах Плутарх рассказывает, как присутствовал в Херонее на празднестве под названием «Изгнание булимии»[140]

. «Есть у нас на родине обряд, – пишет он, – совершаемый архонтом у общественного очага, а каждым гражданином – у себя дома. Он называется изгнанием булимии [boulimou exelasis]. Кого-нибудь из рабов, ударяя прутьями вербы, выгоняют из дверей, со словами: “Прочь, булимия, сюда, богатство, сюда, здоровье!”»[141]. Boulimos в переводе с греческого означает «бычий голод». Плутарх сообщает, что в Смирне было распространено аналогичное празднество, во время которого, дабы изгнать boubrostis («бычий жор»), приносили в жертву чёрного быка, сжигая его вместе со шкурой.