Найти свой остров

– Я сегодня попытаюсь встать, Алексей Петрович посулил приготовить на всех ужин. – Ника обнимает Марка и прижимает к себе, и он, взрослый парень, который избегал таких вот телячьих нежностей, послушно прижался к ней. – Я люблю тебя ужасно. Вот иногда думаю: сегодня люблю так, что сильнее невозможно. А завтра проснусь – нет, еще больше люблю.

– Мам, Димка услышит…

Димка в доме у Ники переменился разительно. Это уже не тот Торквемада, который строго следовал правилам и был практически взрослым парнем. Как-то так вышло, что стал он младшим братишкой, и Марек с Иркой его беззлобно троллили, как они выражались, и отец не забывал о нем, объясняя свою работу, наслаждаясь его присутствием рядом, и Ника по-прежнему звала его «малыш», а Буч вообще считал его существом, стоящим гораздо ниже его самого в пищевой цепочке. И Димка-Торквемада стал просто Димкой, Димоном, Димычем, Димочкой, малышом. Он не протестовал, хотя неделю назад на такую фамильярность не просто обиделся бы, а выдал бы целую тираду безупречно составленных фраз, суть которых была бы одна: некоторые взрослые напрасно мнят себя таковыми. Но глаза его делались тоскливыми, когда Ника принималась тискать Марка или говорить вот такое. Димка вспоминал мать, оказывается, он многое помнил. И они старались не ранить мальчишку – но как тут уберечься, в одной квартире?

А у Ники возникло ощущение затишья перед бурей. Она не знала, отчего так, но чувствовала, что что-то вокруг нее происходит, или, как выражаются поэты, тучи сгущаются. И ощущение этих сгущающихся туч очень мешало ей жить, как и повязка на лице, спешно прооперированном питерским доктором, – ну, что же вы, голубчики, это нужно делать срочно, позавчера! Ради этого пришлось на два дня лечь в больницу, что стало бы огромным стрессом, если бы не мать, которая постоянно была с ней. Скоро повязку снимут, а что там, бог знает, но Панфилов с Семенычем хором заверили Нику: будет лучше прежнего.

И где-то там Евгения сидит в тюрьме за то, что сделала. Ника думает о ней как о посторонней – каковой Женька и была для нее всю жизнь, и нужно было просто давно признать это и больше не париться…

– Скоро будет ужин. – Булатов, обвязанный фартуком, заглянул в гостиную. – Ребята, бросайте работу и помогите мне накрыть на стол.

– Детвору подряди. – Панфилов, висящий на двух телефонах, досадливо скосил глаза.

– Они уроки делают, заняты.

Все трое громко расхохотались, Панфилов, спешно распрощавшись с собеседниками, бросил телефоны на диван и толкнул Матвеева в бок:

– Давай, бросай все, Леха ужин сварганил.

Им троим очень нравилось их новое житье-бытье – было в этом что-то от молодости, от поездок с палатками в Крым, эдакое братство навек, какое быстро возникает, когда человек молод, счастлив, и все впереди, и кажется, что так будет всегда, и никогда не станут они скучными гражданами средних лет, задерганными работой, бытом, проблемами… Но жизнь идет и разбрасывает всех по разным городам и социальным ступенькам. И вдруг словно назад вернулись – снова неустрой, временность, дежурство по кухне и проблемы. Но за спиной жизнь, вполне удавшаяся, и крепкая основа в виде опыта, нужных знакомых, денег и понимания многого из того, о чем в молодости и не подозревали, но это ощущение общности вернулось, и возвращается кураж, без которого жизнь не в радость.

– Давайте тарелки, в гостиной накроем, Ника встанет, с нами посидит, ей уже можно недолго.

Звеня тарелками и приборами, они втроем накрывают на стол – и стол выглядит как в студенческой общаге, несмотря на красивые тарелки, потому что шпроты они оставили в открытых банках, а хлеб нарезан здоровенными ломтями.

– Меня бы мой врач за такую еду расстрелял из клизмы, наверное. За больничным сараем. – Панфилов с видимым удовольствием выудил из банки шпротину, положил ее на горбушку и откусил. – Все-таки вздрочь это – врачи-диетологи, просто мода, а еда должна доставлять удовольствие.

– Ну, тебе-то, тощему, понятно. – Булатов хмыкнул. – А нам вот с Максом, чтобы в форме держаться, надо бы притормозить с жирами и углеводами.

– Звони Паше, где он застрял? – Матвеев принюхивается к ужину. – Я все-таки предпочитаю такую простую еду, как эта.

Олешко пришел через минуту – весь красный с мороза, он, похоже, принес какие-то новости, но, взглянув на детей, усевшихся за столом, промолчал, переглянувшись с Панфиловым. Потом, время есть. Не надо портить вечер неприятными новостями.

– Стефания Романовна, там на кухне салфетки…

– Сиди, Алеша, я принесу. Мне сподручней выйти.

Ника с удивлением уставилась на мать – надо же, как они с Булатовым накоротке сошлись! А ведь совсем недавно мать осудила бы такое многолюдное сборище – не пристало сорокалетней женщине устраивать сабантуи! И еду вот эту посчитала бы недостойной гостей, да и нипочем не стала бы вот так просто называть по именам людей, с которыми знакома всего неделю назад. Но это было раньше. Мама изменилась и стала такой, какой Ника запомнила ее очень давно, еще до Женьки. Хотя воспоминаний этих осталось совсем мало, но они всегда были.